Форум » » Слеш и полный бред *(продолжение) » Ответить
Слеш и полный бред *(продолжение)
Io: Вдруг кто не прочел аннотацию: Эта тема создана согласно ст. 28, ст. 29 (п.1 ,п.3 ,п.4 ,п.5) Конституции Российской Федерации, а так же ст. 138 Гражданского кодекса Российской Федерации. Подробно: * Cт. 28 Конституции РФ гласит: каждому гарантируется свобода совести, свобода вероисповедания, включая право исповедовать собственную религию [….] иметь и распространять религиозные и иные убеждения и действовать в соответствии с ними. * Cт. 29 Конституции РФ п. 1 гласит: каждому гарантируется свобода мысли и свобода слова. - Cт. 29 Конституции РФ п. 3. Никто не может быть принужден к выражению своих мыслей и убеждений или отказу от них. - Cт. 29 Конституции РФ п. 4 каждый имеет право свободно искать, получать, передавать, производить информацию любым законным способом. - Cт. 29 Конституции РФ п. 5 гарантируется свобода СМИ. Цензура запрещается. * Cт. 138 ГК РФ гласит: в случаях и в порядке, установленных настоящим кодексом и другими законами, признается исключительное право (интеллектуальная собственность) гражданина или юр.лица на результаты интеллектуальной деятельности […]. Использование результатов интеллектуальной деятельности [….] может осуществляться третьими лицами только с согласия правообладателя. Здесь вы прочтете фанфики и прочий бред, который родился в мозгу правообладателей, не имеет никакого отношения к действительности и представляет собой развлекалово. [more]Он снова приехал домой поздно. Не так, чтобы очень… не так, чтобы Саша уже начал переживать. Рукопожатие. Быстрое объятие. Легкий поцелуй. - Пробки? - Нет. Они не привыкли обманывать друг друга. - Снова те же проблемы? – без злобы спросил ударник. - Да, - откликнулся Валера. - Что ты решил? - Как всегда, ничего. - Вы поговорили? - Нет. - Ты боишься? - Я не знаю. - Я приготовил ужин… - Спасибо, я с удовольствием поем… Саша разогревает картофель с поджаристой золотой корочкой и сочным бифштексом, наливает чай с вишневой косточкой, садится рядом… наблюдая за ним. Потом они вместе убирают со стола. - Ты жалеешь, что все так вышло? - Я не знаю… я просто немного растерян… совсем немного. Но… я решил другое. Все это больше не имеет никакого значения. - Ты думаешь? - Я знаю. Манякин гасит свет, прибавив температуру на котле, берет еще один плед… в феврале-начале марта так морозно, что кажется, звенящий холод пробирает до костей. Он накидывает еще один плед. - Не холодно? - Немного… Саша обнял вокалиста. - Сейчас будет теплее… Валера улыбается, Манякин чувствует это, гладит того по волосам… холодные Валеркины ступни между его ногами… он смеется. Кипелов кутается в его объятия и два пледа, наброшенные сверху… - Тебя согреть? – на ушко шепчет Маня, чуть касаясь губами. Мурашки разбегаются по всему телу вокалиста. Валера обнимает его… - Согрей… В его голосе интрига, обещание сладкой истомы… а может быть… Саша высвобождает его из плена одежды. Лерка притворно капризничает. Руки Манякина ласкают его. Лера чувствует, как жар исходит от его ладоней. Прогибаясь навстречу. Позволяя Сашиным пальцам ласкать, распаляя страсть. Настоящее не уйдет никуда. [/more] Все материалы, представленные в данном разделе не подлежат копированию и несанкционированному с авторами распространению. При выявлении подобных случаев, к нарушившим будут применены меры административного характера. Kipelove.borda
Mavrin: Интернет-зависимость Я тут ни при чем. Это всё Лёня. Сергей Маврин был с Leonid Maksimov 25 марта. (с) Facebook Три «с» - саундчек, сушняк, сволочь. Стоишь у зеркала, смотришь на своё перекошенное разноцветное лицо – серое (от недосыпа), зелёное (отблеск пивной бутылки), фиолетовое (синяки под глазами), красное (в глазах лопаются сосудики, пора завязывать с Интернетом). А рядом ещё одно лицо. В зеркале-то лицо, а вне зеркала? Ах, если бы лицо! Зачем, скажите, читать сет-лист в позе… эээ… потягивающейся кошки? Распластавшись по зеркалу? Спиной к двери – а если кто захочет пристроиться? Может, ты сам приглашаешь? - Ты как? Нормально после вчерашнего? Соло отыграть сможешь? А руку тебе на спинку кошачью выгнутую не положить? Или расшипишься и невинность изобразишь? - Или выкинуть соло? Как думаешь, Артём справится? Если без перерыва? Тиран и деспот. Деспот и тиран. Сколько раз уже говорили – и в лицо, и за спиной – что он невыносим? Не счесть. - Лёнь, не тупи. Таблетку дать? Невыносим. Неужели всё правда, что в сети пишут маленькие девочки про тебя? Хотя, мне ли не знать… - Серёг. Если ты сейчас же… - Ну-ка? - То я тебе эту бутылку засуну… - Только бутылку? Больше нечем? Невыносим. Глаза хитрющие, рожа наглая (и рыжая), гримёрка пустая. И вроде бы я моложе и сильнее, а всё равно подмял и ухмыляется сверху, путаясь в ремнях. Ну ухитрился его между лопаток поцеловать, но это не в счёт. Всё равно он сверху и я как-то не в обиде. Должно же это деспотичное сокровище кому-то доставаться, почему бы не мне? Оно всё равно всем по разу, а кому-то по два раза, разврат-разврат, раз в рот, раз в зад… - Ну как, есть ещё силы бутылки совать? – сам сидит и курит, а мне не предложил. - Дашь минералки, прощу тебе своё изнасилование. Голова уже не болит. Или «уже не голова болит», это одно и то же в данный момент. - И курнуть. - И куснуть? - Кузя, не грызи, - машинально повторяю своё новогоднее поздравление, а рыжий ржёт из глубин своей сумки: - Ты ещё в Инстаграмм запости. - И в Фейсбуке поделюсь. И тебя отмечу. Садится рядом и вскрывает новую пачку. Зажигалку уже, конечно, посеял где-то (это же нормально), поэтому я достаю свою, ложусь затылком на колени (уже в джинсах, когда успел? под диваном гримёрка, что ли?) и ставлю пепельницу на пол. А сволочь, тиран и деспот меня за ухом чешет. - Щас Тёма придёт и заревнует, - до бутылки тянуться неудобно, но я очень сильный и выносливый, да-да. - А по щщам ему. - А он в Фейсбуке напишет. - Я ему напишу! - Напиши. И автограф дай.
Салли МанЬякина: Да, давненько меня тут не было. Но, меня сегодня пришибло. Очередная серия про Терю и Тему. Когда нужна поддержка. Или борьбе с осенней паранойей посвящается. Когда Артем сам попросил Терю поехать вместе с ним на концерт, у Полковника началась паранойя в самой тяжелой форме. Он подозревал Маврика лично, всех участников группы и фанатов в самых паскудных намерениях. И поехал. С цель разобраться, и, если потребуется, оторвать кому-нибудь что-нибудь. Концерт «Мавриков» должен был быть одном городе, не слишком удаленном от Москвы. Теря рассудил, что просто тусуясь в зале, ничего не выяснишь. Надо покрутиться за кулисами, и понаблюдать. Но, по плану не получалось. Артем сунул ему в руки какую-то коробку, попросил помочь отнести. Потом еще что-то. И не получилось стоять столбом, в гастрольно-концертной суете. И, Теря, стал помогать. Принести, отнести, переставить, поправить подключить. Помочь звукачу, техникам. Послушать. И вроде как, он Теря не причем, и никто не заставлял, но куда деть чувство сопричастности всему происходящему? И тоску по сцене, из-за слишком редких концертов собственной группы. Параллельно, гитарист старался не забывать о главном, о наблюдении и выявлении тех, кто мешает жить Артему. Но, на Стырова, ровным счетом, ни кто не покушался. Ритм секция и звукач тусовались вместе, про Маврика и Алексиса Полковнику и так было все понятно. Выходит, опять он себя по самое некуда накрутил из чистой ревности. Артем перед концертом всегда слишком много болтает, жестикулирует. Мандраж не дает ему и минуты посидеть или постоять спокойно. Дежурные шутки, хохмы про постоянных фанатов, что прилетишь на Луну, а там они, с пирогами… Шаг на сцену. И открывается окно в другой мир. Теря всегда любуется тем, как Артем работает. Как регулирует (под чутким руководством Рыжего Беса) накал в зале. И как отдается музыке и атмосфере зала. Щедро черпает то, что идет из зала, но отдает еще больше. Дежурные шутки, выход на бис. Видно, что вокалист на глазах осунулся от усталости. Краткие секунды (когда Теме кажется, что их не видят) прислониться плечом к плечу, переплести пальцы. Теря скользнул губами по волосам Темы. И еще раз на бис. И Рыжий подгоняет в гримерке, напоминая, что впереди фото и автограф-сессия. На щеках Темы лихорадочный румянец, и глаза блестят. Вокалист выходит из гримерки, его слегка пошатывает, то ли от усталости, то ли от быстренько принятого на голодный желудок коньяку. Вокалист выходит из гримерки последним. Теря перехватывает его за плечи, и быстро и сильно прижимает к себе. - Держись – кратко, почти с угрозой. - Сил уже нет улыбаться, – тихо, и без интонаций. Теря старается как можно незаметнее выскользнуть из здания клуба, и протиснутся к машине. Натыкается взглядом на смутно знакомое лицо, ощущает слишком пристальный взгляд из-под очков. Кажется, это кто-то из постоянных фанатов, то ли Маврика, то ли, Кипелова. Черт знает. Не до них сейчас. Дождаться Артема. Просто дождаться. В условленном месте. Хотя, Теря уверен, что постоянные его узнали. Да, и какая, к свиньям, конспирация. Давно уже ни какой. Но, Артем просил так сделать. Значит сделает. Тема практически выпадает из автобуса. И бегом (только бы не споткнулся, и не пропахал носом асфальт) к машине. Все. Он на месте. Растрепанный, бледный, осунувшийся, пьяный (с неудовольствием отмечает Теря). - Подожди, не включай свет, - жарко шепчет Артем, касаясь губами уха гитариста, - пусть проедут. Мимо проезжает еще две машины. - Все, поехали, оторвались! – Теря даже в интонациях слышит, Темину азартную улыбку. - Штирлиц ты хренов, - бурчит гитарист для порядка. И они едут. На дачу к Артему, ставшую их бункером. Артем мгновенно засыпает, как только они выруливают из города. Теря опускает пассажирское сидение и повышает температуру в салоне. И сам себе в очередной раз удивляется. Ни кому и никогда он не шел навстречу так, как Артему. И никто не повергал его столько раз в состояние панической паранойи. И никого так не хотелось пришибить, иной раз немедленно и на месте. И в тоже время, ни о ком он так не скучал, ни за кого так не переживал. Наверное, так и должно быть. На дачу приехали рано утром. Зайти в дом, оставив Тему в теплой машине. Включить электричество, и подключить электроодеяло. Артем, практически не просыпаясь, выбирается по его зову из машины, и добредает до кровати, что бы уснуть в гнезде из теплого одеяла. Просыпаются ближе к вечеру. На закате. Причем, Артем первым. Теря вылезает уже на запах еды. Стыров небритый, с забранными в хвост, волосами. И самая вкусная в мире картошка с тушенкой. И тихие объятия. - Спасибо, что поехал, поддержал. В последнее время мне стало тяжело улыбаться после концертов, - Стыров удобно устроился головой на коленях Тери. - Тема, ты, блин, я с тебя …. Фигею. Ну, это вот чо? – Теря не может сформулировать по-другому, отголоски той ревности-непонятно-к-чему, еще витают. Может только сгрести шевелюру Темы в кулак, и ощутимо натянуть. Несколько секунд вокалист смотрит снизу вверх с недоумением. Медленно, но осознает: - Ты опять себе что-то напридумывал. Тееряяя! Я думал мы еще год назад это прошли. И отпусти меня, пожалуйста! – на лице вокалиста смесь облегчения, недоумения и веселья. И снова им обоим приходится смирится с особенностями друг друга, принимать как есть. И, ведь так и надо.
Mavrin: Я этого не хотел. Мне никогда не войти в этот сад – В нём нет цветов для меня… Как грустно не получать того, что хочешь. Не менее грустно, когда человек, обладающий сильной волей, тратит все свои силы, всё своё время на достижение недостижимого, ненужного, чужого. Зачем тебе это, мальчик? Что ты будешь с этим делать? Что ты сможешь придумать для себя, когда получишь это? Чем ты будешь дышать?.. И как я смогу жить дальше, если твой смысл жизни – и погибель твою – отдам тебе собственными руками? Он был сильным, действительно сильным. Не только в плане голоса – по характеру. Такие переживают и падения, и крушения. Снова встают и идут дальше. Не за счёт гибкости, нет – упорством и злостью. Оскорблённой гордостью. Именно эта гордость, это сияющее «Я» и привлекли моё внимание. Когда у тебя есть своя группа, это не только ништяки и плюшки. Это ещё и ответственность, разнимание за шкирки, а также раздача люлей, пряников и прочих печенек. И кнут в рукаве, который в нужный момент необходимо выдернуть, как волшебную палочку. Нет, что вы, я не тиран, просто больше одного человека – это уже стадо. А любой, кто отгоняет стадо от обрыва, должен и кнутом уметь орудовать. Так вот, мальчик. О да, мальчик бы кнута не испугался. За шкирку такого не оттащишь – сам кому хочешь люлей выдаст. И что вот это, сияющее, «Я-Я-Я» значило для меня, деспота и тирана? Во-первых, то, что ролью просто вокалиста он не удовольствуется. Он меня попробует выдавить, из моей же группы. Всеми правдами и неправдами, криками, интригами. Не то чтобы это особенно плохо. Мне просто из своей же группы уходить некомильфо. Странно это и даже подозрительно. И очень не хочется. Во-вторых, от меня этот мальчик-Я подачек не примет. Ни подачек, ни помощи. Всё сам. Ни песни вдвоём писать, ни тексты – либо один, либо другой. Группа – это не просто я-и-кто-то-там. Это же уступки, компромиссы, обламывания себя, в том числе и с моей стороны. Будет он себя ломать ради нас? Вряд ли… А там смотри пункт первый. В-третьих… любой мой шаг в сторону от выработанной им линии – и я уже зло во плоти, что бы ни сделал. Кажется, я начинаю повторяться. Впрочем, неудивительно. Все эти печальные размышления промелькнули у меня в голове очень быстро, пока он пел в маленькой вокальной будочке, отгороженный от меня стеклом. Ломать? Хватит ли у меня сил? И понравится ли мне то, что я получу? Не знаю. Не уверен. Не стоит. - Что скажете, Сергей Константинович? – он показался в дверях. Отпустить с мотивирующим пинком? Проводить вежливо и рассыпаться в извинениях? В зелёных глазах всё ярче горела обида. Что, молчу слишком долго? Извини, дорогой. Больше извиняться не буду… Да, действительно обиделся. Пока он застёгивал куртку, я почти физически ощущал его бессильную ярость. И почти физически она оттеснила меня от чаши весов «сочувствие». Когда я, прощаясь, посоветовал ему действовать самому, без нас, ярость стала осязаемой. Он оттолкнул мою руку и вылетел из студии. Прошло несколько лет. Многое изменилось, в том числе и самое непостоянное – вокалисты в моей группе. С нами снова был Артём. Круговорот Артемиев в природе. Он, как и прежде, с переменным успехом учил слова, иногда терял листки, иногда ломал принтер. В этот раз он прислал смс, что компьютер сломался, но как насчёт текста с доставкой на дом без НДС и регистрации? В узких кругах такое поведение называется «ни стыда, ни совести, ни московской прописки». Если первые два элемента у Стырова иногда по очереди появлялись (видимо, когда он не раздавал их фанатам вместо автографов), то с пропиской всё было действительно плохо. Я решил заехать к Артёму ранним субботним утром, чтобы не попасть в пробку. Добрался раньше, чем думал, поднялся на этаж и занёс было руку, чтобы позвонить. Что-то было не так. Неправильно. Звонок? На месте. Ободранная штукатурка? Не более ободранная, чем обычно. Поцарапанная дверь? Она всегда была поцарапанной… Но сейчас ещё и приоткрытой. Прокрутив в голове сцены из всяких триллеров и шпионских фильмов, я подготовился к худшему и тихонько потянул дверь на себя. В прихожей мирно стояли ботинки. Куртки, целые и невредимые, спокойно висели на вешалке. На пороге комнаты сидела кошка и недружелюбно смотрела на меня. - Кис-кис? – прошептал я. Кошка зашипела и ушла в глубины квартиры. Следов разгрома не было; кошка напуганной не выглядела. Значит, сюда никто не вламывался? Значит, рассеянный хозяин просто забыл закрыть дверь? Опрометчиво, особенно в таком райончике. Осторожно ступая, я вошёл в спальню и вдруг смутился. Поскольку на улице было семь утра, Артемий сладко дрых на своём ложе, запустив руку в чью-то длинную рыжую гриву, расплескавшуюся по его плечу. На пару секунд я даже устыдился того, что вломился в чужую квартиру, когда хозяин весьма занят и отнюдь не вышиванием крестиком. А через пару секунд рыжая голова поднялась, и я понял, что это не девушка и даже не женщина. У нормальных женщин не бывает ни усов, ни бород. Я попятился и, кажется, даже зашипел, не хуже Артёмовой кошки. А с кровати на меня яростно, обиженно, ненавидяще смотрели горящие зелёные глаза. - Не попал ко мне в постель, полез к Артёму? – я уже упёрся в косяк, но пытался пятиться дальше. От звуков моего голоса Стыров подпрыгнул и, не до конца проснувшись, машинально загородил собой кровать. - Серёг, ты чего? Я с трудом взял себя в руки и бросил стопку текстов на пол около кровати: - Дверь на ночь закрывай, и всё будет хорошо. Выходя из квартиры, я слышал сдавленное рычание. Ненависть, обида и прищемленное «Я».
Susя: Пузырьки в варенье Посвящается Seva и её уже-не-ново-рожденному сыну. «Эх, Володя, вот был бы я голубым, я бы с тобой огого…» (Закулисное неизданное, все права на эту фразу принадлежат Л.Фридману) Нева ощетинилась разведёнными мостами, а город всё не спит. Он никогда не спит, лишь иногда, перед самым рассветом, притихает. Только центральная артерия, Невский, пульсирует без остановки, мерцает оранжевыми огоньками на ровном нежно-жёлтом фоне, сладком, как персиковое варенье, с маслянистыми бликами. А они – как мухи, прилипшие к нему. И сладко, и страшно, и не вырваться уже. Сигарета – как глоток воздуха, долгожданная передышка, законный повод отойти и успокоиться. За спиной – тихое шуршание одеяла о простыню, дыхание и страшные, сладкие, неизгладимые минуты, липкие и стягивающие кожу, как персиковое варенье. Окурок гаснет в переполненной пепельнице. Обернуться – секунда. До кровати – шаг. Лёгкий скрип матраса. Напротив бледное лицо – почти в цвет подушки. Лихорадочно блестящие глаза: обычно зелёные, теперь чёрные со случайно пойманными жёлтыми уличными искрами. Губы у всех мягкие, даже у монстров рока, много лет стоящих на пьедестале. Спина немного ноет, непривычная к таким нагрузкам. Боль потихоньку уходит вниз, будто стекает от плеч в середину спины, потом по ногам, несильная, но неумолимая. - Володь? - М? - Тебя свои не хватятся? - Если что, скажу, до утра с тобой пили. - Не выглядишь помятым. - Это сейчас. Ты меня здорово потрепал. - Да ну. Ты вон какой мощный. - Да и ты ничего себе ещё. Оказывается. - Думал, Фридман – старый пень, который ни на что не годен? - Не думал. Тишина. За окном пульсирует персиковое варенье, сладкое, тягучее, с пузырьками, пойманными, как и они. - Скоро солнце встанет. Надо в душ сходить. - А ты что, уже выспался? - Неа. - Погоди. Можно поваляться ещё с полчасика. Всё равно постель менять, чего мыться зря. - И то верно. Тени сгущаются перед рассветом, и персиковая нежность Невского меркнет, разбавляясь невнятной серой мутью. Мосты по одному опускаются, и иллюзия уединения постепенно исчезает. Телефон на стуле внезапно оживает. Экран показывает короткое «Дуб». - Ты как, жив, норм? - Угу. - Поезд в час. - Угу. - До связи. Первый солнечный луч прокладывает весёлую оранжевую тропинку среди пылинок, кружащихся в воздухе, впечатывает апельсиновое пятно в голое плечо. Оба смотрят на него, с любопытством и слегка тревожно. - Горячо? - Неа. - А так? На вкус плечо солёное, как и глуховатый смех. - Теперь горячо. Щекотно. Усы щекотные. Солнечные лучи уже водопадом врываются в комнату, и давешние чёрные искристые глаза снова становятся зелёными.
Susя: Через все времена Посвящается самому преданному и самому любимому читателю. Уже поздно. За окном темно; видно, как Виталик за спиной устало смотрит на пульт и трёт виски. Гитару прописать – быстро. Они профессионалы. А вот с вокалом сложнее: - Холст, мож, не надо? Чего ты маешься, давай Мишка сделает. - Начали уже, давай закончим. Самому непривычно, неловко, странно. Голос срывается в хрип, до кашля, и басист прикусывает губу, чтобы не взорваться. - Давай по кофе и ещё разок. Дубинин морщит нос, но не отказывается. Пусть бурда растворимая, но минут на тридцать вздёргивает. И сахара больше, чтобы совсем погано стало. Чтобы повторять не захотелось. Виталик отодвигает чашку, трогает одним пальцем лампочку на пульте и кивает: - Три… два… раз. Я тебя обнимаю, А чувствую воздух… Дубинин устало скалится на чрезмерное «в», но молчит. Пальцы вздрагивают на рычажках. «А правда – как хочется тебя обнять, Алик. Давно хочется, и обнимаю – во сне. А чувствую воздух…» Выдох некстати – «навзрыд» и «скерцо» сливаются. «О» уже на излёте, не хватает воздуха. Крутит. И так некстати перед глазами почти забытый резкий профиль – отстранённый, задумчивый, маленький, бесстрашный. Ноги скрещены под стулом, волосы – почти до пояса – рассыпались по плечам, волнистые, бурлящие, блестящие. Через все времена, Свет мой, Через все города, Друг мой… Выдох – сквозь сомкнутые зубы. Микрофон слишком близко, у самых губ. «Вввз…» - звучит в ушах собственный голос, непривычно громкий. Твой ко мне долетит ветер… Долетел вроде, Алик. И что с того? Это ты дикий и свободный до сих пор. А я вот стою перед микрофоном, ощущая на лице твоё дыхание, и боюсь своего тела, своего горла, своих зубов, своего голоса. Сам с собой справиться не могу. Крутит. Я живу без тебя, Только память кричит Жестами… По спине бегут мурашки – от высокого горла свитера вниз, на плечи и поясницу. Голос подрагивает. Считай, признание в любви – неужели на всю страну, диском? Поймёт ли? А не поздно? Дал Господь одну На двоих вину – Рану. «Равную!» – Дуб косится на текст, но так даже лучше. У Холста за стеклом отчаянно блестят глаза. Басиста не видит, смотрит куда-то сквозь него – через все времена, в прошлое, в свою открытую рану, до сих пор дрожа от боли. Твой ко мне долетит ветер На пределе… Воздуха не хватает. Вдох – и стон, вздох, всхлип: Ох, как крутит. Опять эти бешеные карие глаза – искры, безумный смех и задавленная тоска. Не денешься от него никуда, а сколько лет прошло – уж тридцать скоро. Ещё как крутит, не расскажешь – слов таких нет. - Не вокалист я, - Холстинин стягивает наушники и виновато разводит руками. - Супер, по-моему. Давай сольём в сеть, а Мишка потом запишет сам? Там наверняка будет не так, зато правильно как пипец. А у тебя душевно вышло. - А в сеть зачем? – гитарист садится около пульта и пальцем гоняет кружку с недопитым кофе. - Чтобы всем интересно стало! - В сеть так в сеть. Как знаешь. Я в этом не очень… Дубинин наклоняется и очень осторожно целует его в губы, пахнущие растворимым кофе, сладким до липкости. Виталькины глаза тоже карие, но это не то. Если закрыть глаза, мягкие кудри под пальцами почти такие же. И мозолистые пальцы на плечах. Ох, как крутит…
Susя: Никогда Навеяно ночным разговором с Мавря. По доброй традиции посвящается моей музе, соавтору, читателю и необходимому элементу. У Володи опять болят губы – так сильно, как будто всё было взаправду. - Что такое, золотко? – спрашивает Ольга, приподнимаясь на локте, когда он опять просыпается с криком, с треском разрывая простыню. Третью за неделю. - Опять оно… - Холстинин мотает головой и прячет мокрое исцарапанное лицо в плечо жены. На предплечье вспухают кровавые следы зубов. - Нам нужно показаться врачу? – её голос звучит взволнованно. Муж молча кивает и встаёт. Пора собираться на работу. Сегодня ему снился он сам – юный, с лёгкими пушистыми волосами, в нелепом наряде с лентами и цепочками, с гитарой через плечо. Он никогда не умел играть, ни на чём, даже танцевать не умел – не попадал в ритм. Какой-то концерт, какие-то косматые воющие люди у его ног, практически поклоняющиеся ему. Такие же патлатые парни рядом с ним. И один, особенный, с длинными-длинными волосами – почти как у Оли, только ещё длиннее. Волосы чёрные, как ночь, как смола, как насмешливые глаза ручного ворона Фридриха. Не концерт, а оргия – безумные прыжки, шаманские песнопения ещё одного пушистого с микрофоном, горящие музыкой пальцы. От звука почти разрывает – одновременно хорошо и плохо, больно, на грани разрыва. В грудь и горло колотит гулкий низкий звук – это тот, длинноволосый, притягательный, который ломает его и своим телом, и своим звуком. Потом они кланялись и кожей впитывали крики, вой, аплодисменты, топот и свист. Восхищение, такое материальное, что от него можно отламывать куски и есть. А потом… Этот безумец, демон черноволосый, извивается на нём. На нём – потому что тоньше и легче. А ещё и в нём – это сладко, стыдно, немного больно, но так хорошо, что тело уже не подчиняется, само подаётся навстречу и содрогается. - Ты, слышишь, ты, паскуда, поганец! – шипит парень и стискивает его бедро твёрдыми шершавыми пальцами. – Почему я жить без тебя не могу, тихо ты, расслабься, тише, мой хороший, мой золотой, сука, сука! - Алик… Алик… - слетает с губ судорожный шёпот, срывается, мешается со стонами, глушится – вцепиться зубами в свою руку, потому что рядом, за стенкой, Валерка уже спит, нельзя… Ох ты чёрт! Алик рычит – его слишком стиснули коленями, неудобно толкаться, и он извивается змеёй. Не сломать бы, хотя какой он твёрдый, тугой, только синяки будут, и на ногах тоже. Алик нагибается ещё ниже, целует его запястье, вздувшиеся мышцы и тут же вцепляется зубами прямо напротив Володиного лица – их разделяет только прикушенное с двух сторон предплечье. Горячие твёрдые пальцы слепо шарят по животу Холстинина. Перед глазами застывает картинка – длинные, дрожащие, полуопущенные ресницы, волнистая прядь выбилась из хвоста и прилипла к виску, к мокрой дорожке, вторая прядь – к плечу, тоже мокрому. Потом картинка заваливается набок, и после какого-то мутного ничего возникает сладкая опустошённая усталость, ощущение, что он, маленький, свернулся клубочком внутри мокрого, липкого, пустого и гулкого тела. Сбоку доносится плеск воды – на краю кровати узкая спина с начинающими темнеть длинными следами от колен, радостный блеск бутылки. Допив, Алик швыряет бутылку в угол и падает на спину рядом, не обращая внимания на стеклянный звон и шелест осколков по полу. Кажется, потом они около получаса спят, пока Алик опять не тянется к нему. Вытягивается рядом, приподнявшись на локте, и опять целует искусанные руки, осторожно зализывая синяки и кровоточащие следы своих зубов. - Больно? – наклоняется к губам и тихонько целует, но всё равно царапает. - Пока нет, - Володя морщится и в отместку несильно кусает его за нижнюю губу, уколовшись о щетину. - Ах ты дрянь, - Алик улыбается, облизываясь, и целует его уже глубоко, жадно, нежно, как будто не было всех этих укусов и оскорблений. Когда Холстинин пришёл на работу, он уже успокоился. Нужно было доделать чертежи труб для нового проекта, согласовать с сопроматчиками и рассчитать стоимость окончательного проекта. Всё, что он проделывал уже сотню раз. За час до обеда зазвонил телефон: - Володь, тут из Калининграда приехал специалист, хочет посоветоваться по поводу сложных условий. Ну ты понял, по просадкам. У них грунты едут. Когда ты сможешь? - Я с Алёшиным закончил, Николай Степаныч, сейчас подойду. - Мы в конференц-зале. Открыв двери зала, Володя застыл. Это лицо он видел сегодня ночью – всю ночь видел только его. И эти длинные, собранные в хвост, волнистые волосы. - Ах ты тварь, – прошипел он в лицо шагнувшего навстречу и сжал крахмальный воротник. - Володя, Володя! Что с тобой? Ты когда-нибудь был в Калининграде? – Николай Степанович осторожно разжимал его мозолистые от карандашей и рейсшин пальцы. - Что? – дышать легче не стало. Владимир отошёл к окну и прижался лбом к ледяному стеклу. – Я из Сургута не выезжал никогда. - А я всю жизнь прожил в Калининграде, – подал голос приезжий специалист, и Холстинин чуть не взвыл. Губы, рука и, что самое ужасное, низ живота опять запульсировали. - Ну и когда вы успели поцапаться? - Я не знаю, я не знаю… – почти беззвучно шептал Владимир, глядя на заснеженную улицу, а видя молодое, искажённое наслаждением лицо и мокрые плечи с прилипшими волнистыми прядями. Спустя полчаса его, сунув пятьдесят грамм коньяка, успокоили и усадили за стол. Гость, назвавшийся Александром Михайловичем, развернул на столе чертежи и схемы, что-то объяснял и показывал на плане города, иногда быстро поглядывая на сгорбившегося в кресле Холстинина. Кажется, они даже обсудили что-то и поговорили по сути. Кажется, даже что-то решили. Автопилот выдавал информацию совершенно без участия хозяина. - Владимир Петрович? – перед лицом опять возникло лицо гостя. Кажется, обеспокоенное. И быстрый, непонятно-тревожный взгляд на распухшие губы. - Да? – уже всё равно. Да, Володя? Будь что будет? - Вы в порядке? Может, надо посидеть и отдохнуть? Вы не выглядите здоровым. Начальства нет рядом – пустой коридор, на окне дурацкий фикус, который каждое утро так старательно поливает младший инженер Галя, и они вдвоём: ведущий инженер, доцент кафедры строительства Югорского государственного университета, кандидат технических наук Владимир Петрович Холстинин и какой-то калининградский инженер Александр Михайлович Грановский. - Ты меня, паскуда, всю ночь натягивал, - Холстинин, склонившись над маленьким калининградским специалистом, шипит, стиснув зубы. А тот внезапно ухмыляется, довольно и сыто, как наглый кот: - А тебе не понравилось, Володь? – и таким вкрадчивым голосом, нежным, ласковым, как эти поцелуи по окровавленным рукам. - Да как? – Холстинин выбрасывает руки и почти прижимает того к стене. – Я тебя сегодня впервые вижу! - Не знаю. Я никогда ни на чём не играл, - голос Грановского звучит как-то неуверенно. - Вот и я... Что? Откуда ты знаешь? - Ну, тебе снилось, что мы с тобой играем на сцене, а потом творим всякое… непотребство… - Александр Михайлович, он же Алик, опять ухмыляется: - Кажется, я был сверху? Володя зло фыркает: - Только потому, что это был сон. Вживую я бы тебя в бараний рог скрутил! Алик хохочет так, что в пустом коридоре гуляет эхо: - Да я уж вижу! - И что теперь делать? – Холстинин опускает руки и упирается лбом в стену над плечом собеседника. Тот перестаёт смеяться, знакомо и как-то привычно прижимается губами к его шее над узлом галстука и шепчет невнятно: - Не знаю, Холст, не знаю. И ты не знаешь. Никто не знает. И вообще, этого всего не было. Пусть у тебя рука прокушена, и у меня все бока в синяках. Может, это мы ненастоящие? Может, мы кому-то снимся и нас никогда не существовало? Холстинин облизывает прокушенную ночью губу и не отвечает, трогая пальцем выбившуюся из хвоста волнистую чёрную прядку.
Io: Говорят под новый год, что не пожелается... Пробуждение было очень трудным. Тяжелым было тело. Голова. Ноги. Руки. Веки. Хотел же чисто культурно остаться дома, напиться по-хорошему, уснуть лицом в салате. Не ведь! Потянуло Сергея на подвиги! Поддавшись на уговоры «арийцев» поехал он в эту гребаную поездку, на этот долбанный праздник. Результат известен. В соревнованиях по литрболу Маврин занял второе почетное место, раньше занял бы первое, но молодость победила. Он хотел было расстроиться, но не смог, слишком устал. Сергей помнил смутно, что происходило в момент, когда кремлевские куранты вдруг забили полночь. Он только слышал, как где-то совсем рядом «арийцы» нестройным хором горланили: «перемен требуют наши сердца», особенно выделялся Кипелов, норовящий растягивать гласные не в нужных местах. «Екарный бабай, - подумал Сергей, - вот было бы так, чтобы мы все смогли, наконец, взять что-то в свои руки, а не слушать очередной призыв власть имущих и деньги делящих…». Вот на этом-то моменте его вроде бы вырубило окончательно. А куранты все били и били. Свинцовой тяжестью по темечку. «Что опять двенадцать? Опять пить?»… - Уважаемые, россияне! В этот день хотелось бы поздравить вас с наступающим новым годом, и пожелать вам и вашим близким здоровья, счастья, долгих и счастливых лет жизни. Уходящий год не был для нас простым…. Речь все продолжалось и все в ней было правильным. Как и подобает…речь президента Российской Федерации была помпезна и ни к чему не обязывала, если бы только у президента не был такой знакомы голос…. Голос, который Сергей слышал много лет, только голос этот говорил: «Валера, мать твою, почему на этот раз ты не хочешь исполнять эту песню?» или «Ну чем тебе не нравится этот текст?». Маврин от удивления даже поднял глаза на лоб, а, окинув замутненным взглядом комнату, в которой находился, конкретно охренел. Зал заседаний советов в Кремле накренился и поехал куда-то вбок потеряв контуры и резкость. «Это сон… снова дурацкий сон» - успокаивал себя Сергей, однако, чаяниям его не суждено было сбыться. *** Валера жеманно курил тонкую дамскую сигаретку, отчего Маврика то и дело пробивало на истерику. - Что ты смеешься? Пиши… - Чего писать-то? - Пиши, указ номер один. Ага, да… ну это… боярам бороды рубить! - Ой, да ну тебя, Валера. - Что, да ну меня, придумай что-то получше! Вон Петрович до сих пор ходит по залу заседаний и причитает :«Это непостижимо». Постижимо это или не очень, надо что-то делать! - Мне просто интересно, кто это пожелал такой умный? - Вот вечно так, Сереж, кто виноват, и что делать. Ты как министр культуры можешь нам что-нибудь предложить. Маврика снова неприлично загоготал и предложил, наконец, что-то дельное: - Легализуем марихуану! - Нас не поймут… как-то слишком… - Тогда это… браки однополые, или… того… назначь смертную казнь за неадекватное обращение с животными. - В смысле за неадекватное? - Ну… это… как его? За жестоко обращение… В голове Кипелова, судя по всему, возникла гениальная идея, он театральным жестом откинул мешающие волосы назад и оглядел присутствующих. (Нужно заметить, что кроме Маврина его никто не слушал, поскольку Холстинин ушел в прострацию, Дубинин тихо бился головой об стену, а Манякин… Манякин релаксировал потягивая беленькую из хрустального графина. Кажется, Саша нашел гармонию и был доволен всем. - Ладно, Рыжий, пишу… - выдохнул Кипелов: «Сим дозволяю всем желающим заключать любые угодные браки по достижению возраста совершеннолетия, но при условии, ежели в первые три года со дня заключения оных в ячейке общества не появляется потомства, то граждане обязуются забрать из приюта кошечку или собачку», - так пойдет? - Напиши как-нибудь более литературно, Кипелыч! - Хорошо… - Валера оглядел потолок и переписал набело: «Сим дозволяю всем желающим особям женского или мужского пола, а также неопределившимся заключать любые браки (не более чем два человека в одном союзе) по достижению возраста совершеннолетия, но при условии, ежели в первые три года со дня заключения оных в ячейке общества не появляется потомства, то данные граждане обязуются забрать из приюта кисоньку или пёсика». - Да, так пойдет… - улыбнулся Сережа, - а теперь давай про Америку. - А что про Америку? - Дык… это… ядерных ракет у нас мало, чужие не помешали бы, - глаза Рыжего Беса хищно блеснули. - Пишу… - ответил Кипелов и очень быстро застрочил пером по пергаменту, тайно примериваясь к карте мира, очень уж ему хотелось ездить в Ригу на дачу, а раз такой случай, то что уж там?
Susя: Горький кофе Ахтунг №1. Автор дичайше не одобряет наркоманию например, но не отрицает этой страницы в жизни персонажа например. Автор ниразу не Паук например но адово и необъяснимо угорает по Паукообразу. Ахтунг №2. Немного обсценной лексики. - - - Автор дичайше благодарит Мавря за один трогательный пятничный выпитый-полностью кофе и трепетно-эмоциональные моменты на тёмной московской улице. …Любые, даже самые простые действия, начинают вдруг приносить необъяснимое удовольствие. Еда, например, кажется настолько вкуснее, что человек может за один присест съесть свою обычную суточную норму… …для интоксикации каннабиноидами средней степени тяжести характерны: беспричинный смех, двигательная расторможенность, болтливость, резкие перепады настроения… Его не было долго, и Володя даже начал волноваться. А потом – пришёл. Красные глаза, безудержный поток сознания, хриплый глуховатый смех, не очень связные движения. За полчаса сгинула целая кастрюля пельменей. - Вообще-то это нам на два дня… - Да ты что? Тут всего ничего! – Алик задевает локтём стеллаж с цветами, роняет сверху вилку, морщится от грохота и тут же забывает обо всём, присев на корточки около разбитого горшка. – Смотри, как круто получилось! Вот тут зелёное, а тут белое, и эта глазурь на горшке синяя, а здесь капает сок, а тут на изломе немного жёлтое, а ещё неплохо бы… Дальше совсем невнятно. Что-то про Самарканд, аистов и тюльпаны. И про солнце. Солнце – главное. Наркоман чёртов. Володя молча собирает уцелевшие орхидеи и тихо ненавидит его. Раз в месяц ходит к своему Крустеру и укуривается до состояния нестояния. Потом полдня лежит трупом, бессмысленно пялясь в потолок. Но сначала… - Блядь. Ненавижу тебя. Теперь Алик стоит прямо (совсем чуть-чуть покачиваясь) и пристально смотрит крохотными злыми зрачками. В упор. - Убил бы. Эти вот перепады настроения – это значит, что больше двух косяков на рыло. С такой дозы Алика уносит резко, далеко и мучительно. Ну и зачем, зачем вот так, каждый месяц, одно и то же. - Знал бы, как я ТЕБЯ ненавижу, - Володя тоже почему-то охрип и смотрит в ответ злыми сухими глазами. Тоже красными – от недосыпа. Вчера (сегодня) писали до утра. Валерка простудился – много при всём желании не выжмешь. Аппаратуру надо отдать в пятницу. Всего три дня на весь альбом – хорошо, что Макса уже прописали, хоть что-то, а теперь опять жрать нечего, сука ты, сука, ну за что, ещё и тебя нянчить… Алик делает шаг-прыжок навстречу – со сжатыми кулаками, со злым стеклянным взглядом, убивать бежит, чего уж гадать, на полсекунды опередил. Но спотыкается о стеллаж, до сих пор лежащий на полу, и на секунду застывает, прижав ладони к ушам. Оглушительный для наркомана грохот, секунда форы. Можно стиснуть его запястья и прижать к себе, наплевав на попытки сопротивления и судорожный хрип. Ещё несколько секунд – для него полчаса – сопротивления, попыток вывернуться, звонких ударов ботинками о стену, ну же, успокаивайся. И очередной перепад настроения, очень кстати – Алик затихает и нежно целует его пальцы, судорожно сжимающие костистые запястья. - Не надо так, ладно? Больно… я ничего не могу поделать, я очень странный, хаха, я дурак, я не знаю, почему так, не надо было курить, но это последняя, у Андрюхи нет больше запасов, мы решили всё докурить, чтобы больше никогда… Пальцы уже разжаты. На тонких запястьях – лиловые и синие тени. Солнце садится, уже вечер. - Кофе будешь? – голос не слушается. Пальцы не слушаются. Ноги не слушаются. Голова, кажется, тоже куда-то уплывает. Почему? У Алика на запястьях уже проступают синяки. Почему? Это я сделал? Сколько времени прошло? Минута? Десять? Полчаса? Сутки? Месяц? Грановский согласно кивает и растирает запястья. Чего он хочет? Провал. Джезва с чёрной пеной. Сладковатый будоражащий запах кофе постепенно затирается – чёрная шелковистая струя бледнеет, смешиваясь с молоком. В кружке. Кружка с молоком. Кто его туда налил? Что за молоко вообще, в этом доме есть молоко? Алик смотрит виновато и просяще, растирает запястья: - Я не смогу чашку взять, дашь мне немного тоже, я только попробую? Не отрывая взгляда от напряжённых, ещё немного синюшных пальцев басиста, Володя нашаривает кружку и подносит к его губам, осторожно, чтобы не расплескать. - Знаешь, я, наверно, кофе не хочу… По-моему, очень крепко, нет?.. А почему без сахара, у тебя нет сахара?.. Я не буду больше, спасибо… Что, всё? Больше нет? - Алик ухитряется болтать в перерывах между глотками, но выпивает всё, всю кружку, триста тридцать миллилитров, моя любимая кружка, с выпуклым котом, которую ты мне привёз из Амстердама, помнишь наверно, тварь ты вечно обкуренная, неужели ты и облизнуться не можешь сам, дай помогу. Губы у Алика горькие от кофе, немного сладковатые от травки его поганой, потрескавшиеся, сухие и очень-очень горячие. Он фыркает, упирается предплечьем в Володину грудь и как-то торопливо отвечает на поцелуй. Потом они лежат рядом в тёмной комнате, под зелёным пледом с красными квадратами, и Алик то дремлет, то вскакивает и начинает метаться – то ли что-то ищет, то ли от кого-то убегает. Это пройдёт, это всегда проходит, и если эта заначка была последней, пусть это не повторится, да? Утром Алик просыпается и уже спокойно лежит рядом, рассеянно смотрит на пятно света на стене. - Я попью и вернусь. - Угу. Вернулся. Лёг рядом, свернулся и уткнулся горячим лбом в плечо. - И кофе у тебя отличный. - Угу. - Я макароны принёс. Вчера. - Откуда? – тут Володя даже немного удивился. Макароны – это что-то. Кажется, два дня всё-таки протянут. - Какая тебе разница… добыл, - Алик улыбается потрескавшимися губами и натягивает плед на голову.
Maine Coon: Мы уже давно не общаемся. Прошло уже около полугода, или даже больше. Давно… ну, по моим меркам это давно, а по твоим – не знаю. Наверное, не так уж и много времени. Кажется, бывало и больше? Тебя-то это явно не напрягает, хотя меня уже, наверное, тоже скоро перестанет это волновать. Уже почти перестало. В конце концов, я сделал именно то, что ты хотел. Пусть это и шло вразрез с моими желаниями. Ведь я не хочу тебя ни к чему принуждать. И никогда не хотел этого. Никогда не хотел быть тем, кто… раздражает? Надоедает? Мешает? Ничего такого. Я никогда не хотел как-либо напрягать тебя. Но я не знал, что это происходит! Ведь ты же не говорил! А я… не мог догадаться. Мне казалось, что всё нормально, что всё замечательно, и я радовался этому, хотя долго не мог поверить, что мне так повезло – ты стал таким близким и доступным. Оказывается, всё это время ты просто мне не говорил, что это не так. Говорил, что всё хорошо, а я верил. Потому что я хотел в это верить. А может, всё-таки сначала и было всё хорошо? А потом… я всё испортил. Конечно. Я всегда всё порчу, всегда виноват я. Ты дуешься и не говоришь из-за чего. Ты начинаешь язвить или вовсе прекращаешь общение, а я гадаю, в чём же дело? Что я сделал не так? Или это просто очередная придурь твоего непостоянного характера? Хотя я всё равно склонен винить себя. Даже тогда, когда не вижу, не знаю своей вины. Но в этот раз я знаю. Ты всё объяснил предельно коротко и ясно. И возможно, на самом деле это уже не первый раз становится причиной разлада наших отношений. Всему виной моя излишняя навязчивость. Как только всё становится достаточно хорошо, чтобы я поверил, что это по правде, а не только мои желания… я слишком расслабляюсь и перестаю себя контролировать. И надоедаю тебе слишком часто. По твоим меркам разумеется. По моим – этого даже мало. Ведь мне хочется всего и сразу. Я словно не могу насытиться тобой и постоянно хочу ещё и ещё. Мне всегда хочется больше, и я пытаюсь получить больше, чем неизменно утомляю, а то и раздражаю тебя. Но в этот раз ты, наконец, об этом сказал. Сказал, что мы общаемся очень часто, что этого слишком много, что ты от этого устаёшь. Конечно, я был расстроен. И очень удивлён. Я и подумать не мог, что так тебе надоедаю! Но нет, мне не нужно повторять дважды. Я всё понял с первого раза. Я перестал навязывать своё общение. Совсем. Оставил за тобой право решать, как часто нам стоит общаться. А ты… так ни разу и не воспользовался этим правом. Ни разу! Подумать только… как я мог так заблуждаться? Как мог думать, что всё хорошо, что я тебе интересен, что я действительно что-то для тебя значу. Нет. Всё не так. Я опять принял желаемое за действительное. Почему я так в этом уверен? Да всё очень просто. Конечно, ты иногда отпускаешь комментарии в мою сторону и даже дежурно поздравляешь с большими праздниками, присылая короткие сообщения, создавая видимость нормальных отношений, но это всё не то. Потому что… за прошедшие полгода ты ни разу не захотел со мной поговорить. Видимо, я всё-таки очень сильно тебя достал. Можно, конечно, сказать, что ты занят, что тебе не до того. Ну да, ты ведь всегда занят! Но не настолько, чтобы ни с кем не общаться. Конечно, у тебя всегда найдётся кто-нибудь, я же не единственный на этом свете. Я слышу о тебе постоянно. Я знаю, чем ты занят, с кем ты общаешься, много всего… но от других. Первые пару месяцев было действительно очень тяжело. Я думал о тебе очень часто. Вспоминал твою довольную улыбку и голос в телефонной трубке. Долгие поцелуи и твою голову на моём плече. Вспоминал, как ты ласкал меня, а я стонал от твоих ласк, чувствуя себя самым счастливым человеком на свете. О, эти ощущения не так просто забыть. Иногда мне физически недоставало тебя, возможности прикоснуться, просто почувствовать тебя рядом. Но, наверное, общения мне не хватало куда больше. Ведь мы разговаривали по несколько часов о любой ерунде, забывая о важных планах и вообще обо всём на свете. Мне напоминало о тебе буквально всё. И особенно – постоянные упоминания о тебе от окружающих. Сначала это неизменно меня расстраивало. Но я надеялся, что пройдёт время, ты отойдёшь и всё наладится, мы снова начнём общаться, хотя бы меньше, чем раньше… Но нет. Никаких изменений, никакой реакции. Потом – бесило. Так, что я едва это скрывал. Если я настолько тебе неинтересен, почему мне должно быть интересно, чем ты занят? Потом на смену этому пришло лишь глухое раздражение, теперь я всё чаще равнодушен. Может быть, я заблуждаюсь… о, как бы я хотел заблуждаться! Но я не могу это проверить. Потому что каждый раз, когда я хочу позвонить или написать тебе, у меня в памяти всплывают твои слова… и я не решаюсь. Не решаюсь снова тебе навязываться. Ведь за всё это время ты не дал никаких оснований полагать, что твоё мнение изменилось, что ты хочешь со мной общаться, что ты соскучился или что тебе меня не хватает. Конечно, мы не первый раз перестаём общаться, и не в первый раз это случается надолго. Но в этот раз всё как-то по-другому. В этот раз я слишком остро чувствую, что виноват я сам и слишком боюсь снова совершить ошибку. И поэтому – не могу ничего исправить. Грустно, если этот раз окажется последним, грустно, если всё закончится так – молча, без слов. Я не хочу тебя потерять. Но и вернуть – не могу.
Susя: Посвящается этим двум упоротым, офигенным, дико верным друг другу мужикам, которые по-прежнему делают нам хорово, и я не знаю, что бы я делал, если бы их не было. С рубиновой свадьбой, ребята. Чтоб вам ещё столько же. По доброй традиции, обязательное посвящение Мавре - музе, собеседнику-соавтору, в разговоре с которым рождаются целые сюжеты и внезапные предложения-озарения, из которых вырастают тексты. Фраза "раздевайтесь, трусы можете не снимать" использована с любезного разрешения г-на Холстинина Io Рубиновая свадьба Небо то расчищалось, то хмурилось. А Виталик всё ждал. Когда-нибудь он должен вернуться, он всегда возвращается, потому что… Потому, что без него этот мир превратится в сплошной хаос. Твой, Виталик, мир – маленький личный мирок, размером всего-то в две Вселенных плюс-минус бесконечность. Два человека и всё то, что они могут сделать вдвоём, спина к спине. Особенно когда один – неудержимый поток, переворачивающий всё, что не прикручено, а второй – основа основ, незыблемый и методичный. Что-то пошло не так, когда основа основ, треснув, исчезла – будто земля из-под ног ушла. У ветра – и земля из-под ног, смешно! А какой смысл шатать, если везде – хаос? Если никто небо не подпирает, какой смысл носиться, если нет столпа, которому бы обдуть с лица пыль и пот?.. Работаем, мальчики, работаем. Гастроли никто не отменял (и Володе бы не понравилось, если бы…), работаем. Новый гитарист смущался, не смел перечить, глядя снизу вверх на Легендарного Виталия Дубинина, Того Самого. Тот Самый был привычно позитивен – то просто шутил, то новичка ободрял. Только по ночам кусал губы на холодном балконе в неожиданно пустом гостиничном номере, бессмысленно таращась на прогорающую сигарету, и думал тихонько вслух: – Ну тебя, мальчик. Ну тебя, ты тут только на подхвате, как китайский суррогат. Всё равно Володя такой один. Не пустой, конечно, номер – просто Виталик затребовал одноместный, чтобы никто вечером не цеплялся ненужными взглядами. За пачку не выкуренных, а впустую спаленных сигарет. За чужую футболку, которую он натягивает после душа. За привычку спать на краю кровати и, подскочив среди ночи, жадно шарить – куда делся? За утреннее, хриплое, весёлое: – Опять, м-мать, мои носки надел? А раньше… Брали всегда двухместный, с пристойными двумя кроватями. Либо со смешками сдвигали их и утром впопыхах растаскивали, либо втискивались на одну, тесно прижавшись друг к другу в гнезде из двух подушек и двух одеял. Так и почуял Виталик клубок боли – слишком горячее пятно посреди спины рядом, неестественно прямой, напряжённой. Глухой мучительный стон во сне, нервно дрогнули плечи. – Володь, ты чего? – хотел тряхнуть за плечо, но побоялся, подёргал за запястье. – Спина… просто горит… И завертелось. Говорят, успели вовремя. Но эти три месяца разлуки… Как под водой, когда в акваланге кончается воздух, а до поверхности ещё плыть и плыть. Мальчика иногда хотелось убить – особенно посреди концерта, когда, машинально поворачиваясь налево, не видишь мучительно знакомых плеч и склонённого над гитарой профиля. Кошачьей полуулыбки – вечно загнутого вверх левого уголка губ. Привычного поворота навстречу и подставленного плеча. Стиснуть зубы и ждать, Виталик. Курить – через стиснутые зубы. Улыбаться – через судорогу. Мягко просить у Юли одиночку – через задавленный рык: сама всё знает, но надо напомнить, а то забудет, а я не вынесу кого-то чужого рядом, тридцать пять лет плечом к плечу, кислород на пределе, как ты там, Володя? Нет кислорода уже, стрелка у нуля, до поверхности еще минута, чем дышать, песок в горле, песок. Шелестит вниз по телу, в ноги, как будто сам Дубинин – гигантские часы, полные песка и вакуума. Бесплотный голос на том конце провода, безликие буквы на экране. Где ты? Однажды песок из часов стёк весь вниз – наконец-то. Шум и суета аэропорта, новая строчка на табло «Прибытие». Знакомая, чуть ссутуленная фигура… с палочкой. Сердце прыгнуло в горло и упало обратно. Идёт-то сам. Всё в порядке, всё в по… Обнимать – страшно. Только руку пожал, как чужому, онемевшими губами неловко ответил на улыбку и осторожно взял под локоть. Довёл до машины. Усадил – бережно, как и в первые дни знакомства не было. И так же тихонько, молча, довёл до квартиры, помог разуться. До кресла Холст дошёл уже сам, тихо улыбаясь, сел. Отставил трость: – Прости, Виталь, мне пока ещё тяжело долго ходить. Знакомое до миллиметра лицо, замерший в вечной кошачьей ухмылке уголок губ. Только чуть глубже стали складки у рта и запали глаза. Дуб, тоже босиком уже, скинул куртку прямо на пол и опустился на колени перед креслом, накрыл подрагивающими пальцами тёплые холстининские. Сколько раз это уже было – как судорожный вдох аквалангиста, выбравшегося в родную стихию. Дуб машинально потянулся поцеловать ладони – правую, потом левую – и замер, сжимая родные и непривычно мягкие пальцы. – Ну да, – голос у Холстинина тихий и непонятно виноватый. – Я ж пока лежал, играть нормально не мог. Мозоли, считай, сошли немного. Виталик слышал его как через вату, пытаясь осознать это – лежал пластом, больной, не играл, а что же делал? Что ты делал, считай, три месяца, Вова – мы же больше ничего не умеем, что у нас есть, кроме нашей музыки, а? Дубинин сморгнул неожиданный туман и уткнулся лицом в Володину ногу, пытаясь спрятать непрошеные слёзы, но джинса всё равно промокла. И Холст всё почувствовал, и Холст гладил по голове левой, свободной рукой – ну что ты, Виталик, не надо. А Виталик тихо похныкивал-поскуливал, как напуганный щенок, укладывая в голове свою же песню: Нам с тобой казалось, Что мы будем жить всегда… Пустота хватает за сердце холодными пальцами, трогает за левое плечо над их парной, «обручальной» татуировкой. И тут же на второе плечо ложится тёплая сухая рука, щупает, щекочет по узорам: – А это какие-то индийские мотивы? Виталик, шмыгая, бубнит в ногу: – Это что-то, знаешь, индийское. То ли мехенди, то ли менди. – Знаю, свадебная татуировка хной. Невестам делали. А ты чего удумал? – А у нас с тобой вроде как рубиновая свадьба, – Дуб шмыгает носом, но уже смеётся, ёрзает напоследок мокрым лицом по штанине и поднимает голову. – И ты невеста, да? – бормочет Холст, сжимая его затылок, и целует мокрые ресницы. Несколько секунд тишины, потом Виталик выворачивается и смущённо фыркает: – Скажи спасибо, что болеешь! Я б тебе как дал за такое! – и держит Володину руку, бездумно гладит пальцы, нащупав наконец-то маленькие мозоли на большом, указательном и среднем. Всё не так уж плохо, что-то делал там, не валялся трупом. Наверно, укулеле брал. – Лучше бы ты у меня в рот взял, – ухмыльнулся Холст, намекающе раздвигая ноги, и потянул басиста к себе, за руку и за расписанное плечо. – Так ты не болеешь совсем! – Виталик выдернул руки, вскочил и поднял куртку. – А пойду-ка чаю сделаю. – А пойди-ка. Володя опёрся на подлокотники, потянулся к нему, и Дубинин невольно потянулся навстречу – подхватить, помня о комке горячей боли в родном теле далёких четыре месяца назад. Но Холст опять поймал его за руку, заставил наклониться и поцеловал – так же ласково, как гладил по кудрявой макушке пять минут назад. – Я так рад, что ты вернулся, – Виталий снова встал на колени, прижал его руки к груди, уткнулся в них лицом. – Без тебя… совсем тут плохо было. – Да ладно, у вас вон какой парень был. – Мне… мне плохо было. Горячие губы тронули его затылок – горячие даже через шапку волос. – Я тоже скучал. Трещина в песочных часах имени Виталия Дубинина – со свистом ворвался воздух, а песок куда-то ушёл. Появились краски и запахи. Дышать. Любить. Играть и слышать. Жить. Войдя на следующий день в студию, Володя будто бы оробел. Помедлил, отпустил пятерню Приста, несмело тронул кончиками пальцев – мягких, почти забывших – рычажки, штекеры, тумблеры. – Я… – и вдруг задохнулся, отшатнувшись, опять вцепился в посеревшего Серёгу. – Нет, нормально, я… Я ж думал, что никогда… Что больше никогда сюда… Когда на операцию клали, боялся, что всё… Виталик, обомлевший на секунду, подскочил, обнял, не стесняясь сейчас никого в мире, прижал к себе, краем глаза увидел слезинку на виске, зажмурился – чтобы не видеть ничего больше, чтобы вынести хотя бы это. Снова заскулил – уже про себя, стиснув зубы крепко-крепко: «Дай мне сил – кто-нибудь, кто есть где-то наверху, рядом, где-нибудь, где угодно – выстоять самому и его удержать, не дать упасть, дотянуть обоих до гавани, дай сил и воздуха, держись, держись за меня…». И за секунду до того, как через аквариум, увидел ещё – Макс опустил голову, кусая губы. Прист нахмурился и отвернулся. Миша распахнул глаза, тоже стеклянные от слёз, приоткрыл рот и смотрел на сжавшегося Холста, как на сияющего сотней крыльев архангела. Минута прошла; утёрли лица, встретились глазами, улыбнулись друг другу чуть смущённо и сели кружком, как и прежде – только Макс за установкой, локтями на сетке стальных трубочек. – Ну так вот! – Прист шмыгнул носом, щёлкнул чайником и положил в центре стола стопку листков. – Я тут подумал – может, нам в Городе тут паузу делать? А, Макс? – И сбивочку такую? – Макс изобразил что-то с явно восточным уклоном. – Ну неее… – Дуб уже пришёл в себя. – Долго очень, а акцент ушёл на слабую долю. Давай это себе сделай в середине, типа сольный номер. А тут покороче, чтобы зал закиснуть не успел. Макс хотел было обидеться, но зацепил взглядом Холста, бессмысленно и счастливо улыбающегося, и сам улыбнулся: – Кто ж за пятнадцать секунд закиснет? – Да хоть и я! Даже десять секунд – это дофигища! – Ну и кислятина ты. – Девочки, не ссорьтесь. Дербанём чайку и на кислоту посмотрим, – Сергей примирительно помахал чашкой. На том и порешили. На концерте Володя будто расцвел. Казалось, его держали осязаемые волны из зала – подцепили, подпёрли и закачали, не давая упасть, возвращая обратно из каждого опасного, на грани положения. Когда две гитары шли параллельно, Володя и Прист сходились, на секунду встречались глазами, и Дуб видел их одинаково озорные улыбки. Будто и не было мучительных месяцев боли и разлуки. Но волны звука – сокрушительное цунами, пронизывающее, очищающее – будто подмыли что-то в Холсте, накренили выпрямившийся было столп, опору, единственное неизменное, что у них есть. Уже не Володя – Владимир Петрович вдруг будто осел, сжался и беспомощно оглянулся на Виталика. И у Дуба внутри всё похолодело. Что делать – посреди концерта, посреди песни? Прерывать? Уводить Холста (пока не пришлось уносить)? Что?.. Житняков подошёл к Дубу во время соло Приста, наклонился и услышал хриплое, на пределе голоса «Холст!», которое пробилось сквозь музыку. Уловил каким-то чутьём, глянул на Холста и дёрнулся. Повернулся к Максу, дождался взгляда, указал микрофоном направо. Утконос ткнул комлем палочки себя в грудь, наконечником – на Володю и кивнул на кулисы. «Да! Да! Да!» Виталик и Миша запрыгали перед установкой и замахали гривами – или закивали, скрывая облегчение? Кончилась песня, Миша склонил голову, раскинул руки, принимая аплодисменты, и украдкой, из-под волос, кивнул побелевшему Холсту, показывая глазами за сцену. Тот – нутром, видимо – ощутил и понял этот полувзгляд, наклонился к гитаре и попятился к кулисам. Там уже наткнулся боком на кого-то из техников и замер, опираясь на его плечо, свободной рукой выпутываясь из гитарного ремня. Спасибо тебе, Макс, боевой товарищ, за подсказку. Секунд через десять под раскатистое рычание барабанов влетел взмыленный Виталик, стряхнул басуху в чьи-то расторопные руки, подхватил Холстинина и осторожно усадил в кресло. - Как ты? Холст улыбнулся, стягивая мокрую майку: - Пока ничего. Но Утконосик вовремя передышку дал. Когда они вышли снова, Виталик, как много лет назад, застыл, глядя на чужие пальцы, повторяющие на том конце сцены его движения и его звуки. Они так похожи. Фигурой, волосами, даже – с годами – стали похожи внешне. Как зеркала. Как супруги, прожившие вместе много лет, в горести и в радости. Только Дуб практически не меняется, а Холст мучительно и рывками увядает. Как… вариация на тему Дориана Грея – портрет Виталия Дубинина, который забрал себе его боль, похмелье, усталость… Вот, принесённый водоворотом звука, он оказался совсем рядом, склонился над Виталькиным басом, как последние – невероятно! – двадцать семь лет. Почти коснулся лицом пальцев, даже вроде бы потянулся губами. И Дуб не сбился, хоть и не соображал совсем, опьянённый этими серебристо-зелёными глазами – пальцы сами довели соло до конца. Володя выпрямился, улыбнулся почти незаметно и опять унёсся в вихре музыки. Быстро? Медленно? Виталий не знал – он чувствовал знакомый запах и видел знакомый силуэт на левом краю сцены. А больше ничего не нужно. Пока звучит музыка, остального не существует. Но музыка стихла. Зал взревел, выплеснулся навстречу жарким «Спа-си-бо!», обдал восторгом, восхищением, любовью. И уже Макс появился за пределами своего королевства, смахнул пот с лица, подставил Холстинину плечо. Володя, еле заметно прикусив губу, поклонился – попытался. Ещё тяжело, железка мешает. И с видимым облегчением выпрямился. Трудный концерт, хоть и с перерывом. Ох, Вова. Сзади окликнула Юля – ребята, фото! Дуб, не отдавая себе отчёта, перебежал на левый край сцены и встал за Володиной спиной, ободряюще погладил по лопатке – «я с тобой». Знакомый профиль – улыбающийся – на долю секунды превратился в три четверти, но до анфаса не дошёл. Узнал и снова стал профилем. А Володя чуть откинулся назад, почти незаметно – только левой ключице стало немного теплее. Как сколько-то лет назад (мало? много? бесконечная пёстрая лента времени, которая измеряется не в годах) они стояли перед камерой на фоне родного СДК МАИ – только тогда Виталик позволил себе откинуться назад, привалиться к Володиному плечу и говорить что-то, чувствуя родное тепло под боком. Кажется, за кулисы они попали через телепорт – сумбурно, странно, как-то внезапно. Холстинин, неестественно прямо сидящий на скамейке, вытирал майкой (второй уже за сегодня) мокрое лицо, молчал и часто дышал. Кто-то из техников помогал собирать гитары. Михаил бестолково метался по гримёрке и то наматывал полотенце на руку, то размахивал им над Володиной головой, как будто это облегчило бы ноющую боль в спине. – Миш, вытирайся, простудишься, – Прист спокоен, как удав, хотя лицо перекошено тревогой. Сунул Житнякову сухое полотенце, сдёрнул с вешалки его же чистую майку. Кое-как собрались. Кажется, ничего не забыли. Хорошо, что сегодня не сами за рулём, потому что от усталости страшно трясутся руки и иногда отключается сознание. Володя рядом склонился на плечо и тоже задремал, иногда вскидывая тяжёлую голову. – У меня заночует. Ребята на даче. – Доведёшь или помочь? Виталик думал ровно две секунды. – Гитары помоги поднять. А его я сам. – Как скажешь, – Прист заглянул в лицо спящему Михаилу и кивнул. Эх, Серёга. Спасибо тебе, друг. Кто бы мог подумать, что мы такими станем. – Как говорил китайский мудрец, ни сы, Виталь. – Я-то норм, – Дубинин поднырнул плечом под Володину руку, потянул – вставай. Холст недоуменно вскинул брови, секунду подумал, потом улыбнулся и тихо, но внятно шепнул: – Я пока сам кой-чего могу. – Э. Ну да, – басист вдумчиво шмыгнул и осторожно опустил холстининскую руку. Взял кофры, кивнул Попову – сами, мол, справимся. Тот поднял ладонь – вас понял, шеф. – Я на тебя только обопрусь, а пойду сам. – Ну лан. Давай, старичок, держись за меня. – Щас я тебе, старичок, засуну… апельсин в твои большие челюсти… Дубинин засмеялся – неестественно громко, так что Серёга, придерживавший кофр снизу, невольно стиснул зубы, пуская по щекам желваки, а Житняков проснулся, с перепугу завалившись на Макса. А тот опять всё понял, за плечи цапнул: – Не боись, малой, это дедушка Виталя чудит, в Деда Мороза переиграл. – Я не малой! – запротестовал почти сорокалетний мужик. – Хо-хо-хо! – завопил в ответ Дуб. Над головами открылось окно, и взъерошенная старушка в жёлтом халате заголосила, размахивая веником: – Ишь, разорались, патлатые! Время час ночи! Я вам милицу вызову! – …хи-хи-хи, – вполголоса завершил партию Дуб и осторожно открыл дверь подъезда, пока Холст, цепляясь за поручень, медленно поднимался. – Ты глянь, старые пердуны, а орут как малолетки! Неймётся! Я ноль два звоню! Виталик опять не выдержал: – Дедули уже идут пить вечерний кефирчик и на боковую! Адьос, старпёры! – Иди ты! – галантно откликнулся Макс с переднего сидения. Автобус прощально мигнул фарами и исчез за поворотом. Над подъездом с треском закрылось окно, оставив снаружи эхо прощального «Счас я ноль два!». Володя, кажется, совсем пришёл в себя – разве что медлил на ступеньках, а так и вызывал нагружённому гитарами Виталику лифт и открывал двери. – Уф. Войдя в квартиру, Дуб поставил кофры строго параллельно друг другу и с наслаждением потянулся: – Проходи, раздевайся, будь как дома, трусы можешь не снимать. – Сам справишься? Кажется, у Холста игривое настроение, а вот у Витали перед глазами опять рентгеновский снимок и огромные шурупы, торчащие из Володиного позвоночника. И курить захотелось, чтобы руки перестали дрожать. – Ты чего? – Накрывает чего-то, – Дуб стиснул зубы и бросил куртку на вешалку. – Виталь, – Володя вдруг стал привычно серьёзен, подошёл, прихрамывая, положил ладони на плечи. – Не смей. Успокойся и дыши. Я жив. – Жив, – откликнулся эхом Виталик и опустил голову. Опускал, пока не уткнулся в холстининскую щёку, с оглушительным в тишине прихожей шуршанием потёрся о неё – и внезапно впился в Володины губы. Потревоженная курткой, с вешалки на них упала чья-то шапка, посыпались кепки, а они будто не заметили, целуясь жадно, будто сорок лет назад в подсобке за сломанными стремянками. Холст вдруг резко подался вперёд и отстранился, довольный, облизываясь и расстёгивая куртку: – Рубиновая свадьба, говоришь? – Эй, ты меня до крови укусил! – Виталий вытер губы ладонью и возмущённо посмотрел на красный след. – А то тебе не понравилось? – Холстинин ухмыльнулся, демонстрируя по-прежнему длинные клыки, и подошёл на шаг. – Иди на хер, извращенец! – С удовольствием, – Володя уже совсем близко, нежно прошептал почти в ухо и всё-таки, не удержавшись, прикусил пульсирующую на шее вену. Дубинин внезапно улыбнулся в ответ и взялся за его ремень: – Дай помогу. – Помоги, а то мне что-то мешает. Болты, наверно. – А то ж. Целых тринадцать штук, и один явно мешает. – Ага, мешает. Ходить вот точно меш… ах… мешает…
Susя: История одного невокалиста Все события, описанные в фанфике, произошли в голове у автора после пары диалогов в интернете. За вдохновение автор благодарит Анну Балашову, Io и гыгыгы Алексея Looney Spectre. – Серёж… Серёж… Серёжа?.. – М? – Серёоооож… – Неа. – Сергей Константинович, ну пожалуйста… – Ну что? – Маврин затушил окурок, привычно сломав его в пепельнице, и пошарил по кровати. Нашёл носок, скинул на пол и заполз в пододеяльное тепло. – Давай я у вас петь буду? – Лёш, давай спать. – Возьми меня в группу! – Да мать твою! – Сергей натянул одеяло на голову, надеясь скрыться от источника звуков. – Ну пожалуйста! Пожалуйста-пожалуйста и шоколадка? Шоколадку помянули зря. – Отстань, а то Эделя возьму, – пригрозил Рыжий и спустил ноги с кровати, невольно ища глазами что-нибудь тяжёлое или хотя бы бандану, чтобы заткнуть рот. Но Эдель, да преумножатся его татуировки, стал для Спектра последней ницшеанской соломинкой. Алексей свет-Валерьевич слетел с кровати и, на ходу одеваясь, вылетел из комнаты. Маврин с облегчением посмотрел ему вслед и подумал вслух: – Но так бегать нельзя. Забрался под одеяло и, продолжая свою мысль, уснул. А утром за рюмкой кофе жаловался на репетиции Юрцу: – Я же не могу в группу брать всех, с кем переспал? – Отож, – согласился Юрец, не обращая внимания на сдавленный (разочарованный) всписк с галерки. – А то бы в группе была китайская общага. – Я с китайцами не спал! – возмутился Светлейший и одним глотком допил кофе до отметки «как будто кофе кончился, но есть что пролить». – Вконтакт гласит: "Пусть новым вокалистом будет Кипелов", – вовремя озвучил Никита информацию с экрана смартфона. – И с Кипеловым не спал… – … ну конеееееечно… – откликнулось далёкое эхо. – Так, вздремнул? – Юрец с ехидной мордочкой показал из-под стола диск «Смутное время». – Ничего не было! – зашипел Сергей Константинович, скрываясь за «Маршаллом». – Только с Дубининым, а Виталик у нас уже пел, всё честно! – Сам себе противоре… – начал Юрец, но не закончил. В дверях показался Дмитрий, узрел Алексеева и припечатал его к двери с привычным криком «Юрец, бля!». «Смутное время» осталось лежать на столе, в четыре глаза укоризненно глядя на обнимающихся мужиков и Никиту. Никита беззвучно изливал невидимые лучи обожания на торчавшие из-за усилителя хитрые мавринские уши, плавно переходящие в хвост (который на голове, а вы что подумали?), и думал о шоколадке, которая лежала у него в кофре.
Susя: Опоздавший Пишется солнечному Вольку, который танцует в моей голове под "Зимовье Зверей". Люблю тебя. Ахтунг! Есть словеса нецензурные! ЖЫТЬ, вокруг себя меняя мир! Холодный дом, балкон на юг. Я мало ем. Я много пью. Я пью дешёвое вино И позабросил рок-н-ролл и кино. И, в общем, стал совсем другой – Ушёл на дно, обрёл покой… Лампочка под потолком роняет конус мутного света. Они сидят вдвоём за бутылкой – одинокой бутылкой бессмысленного сладкого вина, от которого тошно во рту и тоскливо в голове. Ночь кончается, и небо начинает розоветь – робким проблеском справа. Алик сжимает мутный стакан и ведёт донышком по грязной, нелепо торчащей доске столешницы. Задевает торчащий гвоздь. От противного взвизга Вовка морщится – сотый раз за ночь – и прижимается ухом к плечу. Это не поможет, но отрывать обе кисти от стола рискованно. - Как будто это надо кому-то. Нафига? Алик молча водит стаканом по столу и криво ухмыляется – то ли пьяно, то ли зло. Ухмылка теряется в глубоких тенях на щеке, путается в трёхдневной щетине. - Всё – низачем. Всё нафиг надо. Лампочка над головами еле слышно гудит. Холодильник в углу подрагивает и булькает фреоном. - Блять, как ты не понимаешь? В этом всём нет смысла! Вообще – ни в чём. - Ну и? - А ты хочешь остаток жизни таксовать в райончике своём спальном, уютненько заживо гниющем? Ты зимой его видел? Всё серое – небо серое, дома серые, снег серый, деревья ёбаные – серые! Собаки, блять, серые! Птицы! И люди – серые! Всё плоть от плоти! Всё дохнет на ходу! - Сам-то! – Володя злится – Алик в чём-то прав, но это нечестно. И ещё больно. – Ты сам-то живёшь, где автобусы не ходят! И поэтому сейчас ты опять проебал всё! И сидишь у меня на кухне митингуешь, сука! Мне пора, ухожу - На часах последний срок. А не то заблужусь, Опоздаю на метро. И вернусь и скажу: Мне ведь некуда идти. Приюти, Хотя бы до шести... А басист ухмыляется уже во весь рот – и Холстинин со страхом замечает, что у него, несмотря на щетину и синяки от недосыпа, чистые волосы и насмешливые злые – живые – глаза. И ещё очень яркие блестящие губы. А сам он стянул немытые волосы в хвост (под круглосуточно натянутой до носа шапкой не видать) и наплевал на внешность, потому что незачем. В машине накурено. Дома есть нечего. Постоянно то темно, то серо. Из этого круга живым не вырваться – как-нибудь потом, когда солнце появится или когда весна будет. Или ещё когда-нибудь, главное – потом. - Холстинин. Ты выступал перед стадионом. Десятки тысяч человек на тебя молились, - Грановский уже встал и кажется совсем трезвым. Очень серьёзным. И бесконечно злым, звенящим от распирающей его ярости. – А ты тут распустился. Всё, как тогда, - сидим, поём; Я на нулях, ты при своём. Так было десять зим назад, Хотя об этом даже страшно сказать. Гудящая в тишине лампочка, ворчащий от голода холодильник. Капающий бесконечно далеко кран в ванной. - Сссссука, – это тихо, но оглушительно. А ещё это – с непонятным наслаждением, резко наклонившись вперёд. – Пошли. - К-к-к-к… - Холст неожиданно для себя самого заикается, послушно поднимаясь с колченогого стула. – К-к-куда? - В ванную, куда, - Алик похож на худого и бесконечного дьявола. От него никуда не деться. И в ванной, которую видит впервые, он распоряжается властно и безапелляционно: включил воду, стукнул по смесителю, где полагается. Сгрёб обычный, как у всех, кусок хозяйственного мыла, сунул в мокрые холстининские патлы и устроил форменный бардак. - Эй, ты что? – Володя очнулся и схватился за голову, пытаясь защититься от лезущих в глаза колких пузырьков. - Головомойку тебе устроил, - Алик сидит на краю ванны и скалится. – Дальше сам или помочь? Помыться Володя уже давно мог сам, но к чему это представление? Особенно когда Холст помыл голову, даже вытер её, а мелкий телом басист облил его водой из мятой эмалированной кружки – теперь что, целиком мыться? - Давай ты выйдешь? - А чего я там не видел? – опять хамит и усмехается. Но вышел, дал пять минут. А от горячей воды и серого мыла стало легче. Как будто зимнюю шкуру сбросил. - Дальше что? Грановский ждёт его на кухне, на подоконнике, болтая ногой. Лучи лампочки и пробившегося из-за горизонта солнца (проблесками синее небо и странно яркое солнце) запутались в его волосах, похожих на какую-то космическую вату и чёрную дыру одновременно, поэтому он кажется маленькой бархатной пантерой. - А дальше брать города. А пленных не брать. Не сосчитать всех мест и лет, Где были мы и где нас нет. А значит, будем, как тогда, Тушить окурки и сжигать города. - Зачем мне города? – Холст неловко улыбается, рассматривая маленький грязный стол, который полчаса назад был всем его миром. – Мне себя-то кормить нечем, а их кормить надо. - Чтобы жить, дурак, - Алик улыбается и тянется к его лицу. – Ты живой, блять, живой. Так иди и живи, а не тухни. Тянется ярко-розовыми, блестящими, тёплыми гладкими губами. И шепчет где-то внутри: - Живи, живи, ещё столько надо сделать – потому что кто, если не мы? Внутри, разгоняя языком Вовкины разбегающиеся серые тени.
Io: Правда или действие Фандом: Ария Family Пэйринг или персонажи: Дубинин/Маврин Рейтинг: PG-13 Жанры: Повседневность Размер: Драббл, 368 cлов Рыжий любит принимать гостей, даже если берется утверждать обратное. Особенно, как ни странно, он любит, когда приезжает Виталий. Наверное, раньше, когда студии располагались теснее, когда тусовка не поделилась еще настолько – многое было проще. Теперь – сборные концерты скорее исключение, чем правило, да и звонки от прежних коллег раздаются все реже. В этот раз Дубинин свалился на голову Маврина внезапно. Отменили рейс. За ним отменили концерт. До Домодедово оказалось ближе, чем до центра. Маврин не удивился, хотя, если по чести, абсолютно случайно оказался вне студии (шла отработка нового материала, как обычно Сергей временами забывал про необходимость еды и сна). – Черт знает, что творится! – Дубинин налетел с порога как ураган, сгреб в охапку, похлопал по спине. – Как сам? Что нового? Записались? – вопросы сыпались как из рога изобилия. В отличие от Кипелова или Холста – Виталий был искренен и Маврин про себя благодарил небо, что тот приехал один. – Все под контролем, – отозвался Сергей, – эй-эй, ты того, полегче! Старость – не радость. – И молодость – гадость! Мы вляпались в этого долбанного авиаперевозчика, ну, что ж поделаешь, зато хоть повидаемся. – Да уж, нет худа без добра. – Что с альбомом идет? – Да, это будет макси-сингл. – Правильно, на месте стоять нельзя. – Чаю хочешь? – Все хочу и все буду! – Ты какой-то позитивный, что, кажется, лучше бы это исправить. – Брось! Виталий отмахнулся настолько по-свойски, будто бы и не было всех тех ссор, разделяющих лет, групп, менеджеров и прочего. Они снова сидели на кухне, ели пригоревший омлет и рассказывали, рассказывали, перебивая друг друга, словно бы познакомились только что. Словно бы не было между ними ни Германии, ни Кипелова, ни ссор, ни обид. После нехитрого обеда, Виталик вытащил бутылочку крепкого. Совсем немного для двоих старых друзей, но Рыжий отделался половиной стакана, после чего решительно отставил виски. – Знаешь, о чем я сейчас думаю? – спросил он, лукаво сощурившись. – О чем? – На самом ли деле мы с тобой тогда рванули за границу? Может, это было лишь следствием пьяного угара, просто померещилось? Дубинин улыбнулся и поманил Маврина пальцем. Когда Сергей наклонился – Виталий сделал такой же жест и легко поцеловал его в губы, перехватил за шею и задержал, пробуя на вкус: табак, древесные ноты виски и сладость на языке. – Убедился? – озорно спросил он, возвращаясь на свое место. – Пожалуй… Сергей выглядел смущенным, но назвать его недовольным определенно было нельзя.
Susя: Бездыханная лёгкость моя С днём рождения, чув - запоздало, но я должен успееееееть! 945 слова сорокаградусного ангста, бзсхдности, любви и боли в одном флаконе - всё-как-мы-любим (с). Бездыханная лёгкость моя. Непомерная тяжесть. Переполнено сердце, и рубаха от соли пестра. Завязало нас гордым узлом, да никто не развяжет. Разрубить? Я уверен – руке не поднять топора. Рыжий стоит на грани миров – и не двигается с места. Ввысь уходит бесконечность дорог, манит бездонным знанием, невероятной лёгкостью и слепящим светом. Просит взамен лишь раствориться в ней и оставить всё земное. Вниз тянет всё то, что так щемит сердце нежностью и печалью – родной дом, ласковые руки, любящие глаза. Рыжий любит их, не хочет бросать – хочет донести до них радость знания, свет, восхищение, восторг бесконечного странствия. Но они боятся, им хорошо здесь – и Рыжий никак не может решиться изменить всё (резко, отрубить, вырваться) и уйти туда, куда хочется ему. И складывает крылья, и сворачивается клубком, и остаётся. Рыжий знает, что с каждым днём уйти всё сложнее и груз всё тяжелее – но остаётся. И украдкой смотрит вверх, и из глаз на гриф невидимым хрусталём (чуть-чуть, пока никто не видит – можно) капает нездешняя музыка. Маврик стоит на грани миров – и всё не может решиться, как трёхцветная кошка, сидящая на пороге. Что за радость такая – в ладонь пеленать свои стоны? В этом есть чудо-прелесть – пускать по ветрам волоса… На трамвайном углу мы читали людские законы И невольно смеялись над ними на все голоса. Алик, лукавый и дикий вихрь, любопытство, упрямство и упорство. С окровавленными пальцами (размазывая алое по светло-жёлтой деке) – только вперёд, стиснув зубы и задирая голову с поистине царской гривой. Пусть напролом через всё человеческое (пришлось и через мораль переступать, и через живых людей), но чтобы по-своему. И гордо платя собой за каждый выбор. Не жалея. Да буду я, чего бы мне это ни стоило. Наше братство без клятв, а в родство не загонишь и силой. Под похмельное утро все спят. Не сойти бы с ума… И, к войне или миру, но строй пахнет братской могилой. Одному – долгий путь, тяжкий посох, пустая сума. Мироздание сплело их в единую крону – пусть и ростки из разных корней. Они вместе – фейерверк, феерия. Их можно любить или ненавидеть – здесь оттенкам места нет. Он разметает искры, носясь ураганом, и наслаждается отдачей. Но пламя гаснет, и становится холодно. Потом опять восхитительно жарко, но до буйства нужно ещё дожить… Он не хочет бросать их – но как же с ними тяжело. Он хочет лететь, он столько может – а они утомлены и боятся неба. Он уходит, вырвавшись из строя (да, всё-таки поддерживали), чтобы не свалиться вместе с ними. Одному так тяжело, кто бы знал, но с ними ещё хуже. Артур знает (и очень давно), что может рассчитывать только на себя. Но как же холодно... Кто прибил наши стрелы гвоздями к немым циферблатам?.. Пожелтеют страницы по всем золотым городам. Я несу это бремя в себе оловянным солдатом, Без приказа – ни шагу назад, а вперед – никогда! Он вроде бы не меняется. Вот уже тридцать пять лет. Что-то треснуло внутри – будто гордый атлант всё же просел под тяжестью махины. Многое было, но тогда небо казалось легче. Желтеют страницы, перечёркнутые его размашистым автографом; желтеют фотографии. Он должен быть сильным, должен держать рубежи, должен показывать уровень мастерства. Подобрать бы смену! Но они какие-то немного не те… Что не так, Владимир Петрович? Слишком консервативны? Слишком много экспериментируют? Прозрачный взгляд из-под косматых бровей всё равнодушнее. А небо с каждым годом почему-то всё тяжелее… Всем сестрам по серьгам. Не отмоются сироты-братья. Лишь мелькнет где-то свежий порез предрассветной улыбки Да зима заколдует мой город взмахом белого платья. И по всем телеграфным столбам – струны блудницы-скрипки. Улыбка. Щедрые россыпи звуков. Он казался бесконечным и неисчерпаемым, но... Первым заглянул за эту дверь – в Город Тишины. Первым шагнул в неё. И стало пусто. Остались лишь искристо-звонкие, задумчивые, печальные гирлянды мелодий, развешанные тут и там, как призрак приснившейся сказки. Было и прошло – и оборвалось. Затихающим эхом где-то в закоулках сознания бродит имя – Ки-рилл… Не гони меня – дай отстоять до конца эту службу. Но под серпом все травы сочны – где там думать о судьбах? Бесконечность дорог. Бесчисленные лица. Бездумное повторение одного и того же. Маня невероятно благодарен за возможность быть нужным – и платит за это бескрайним принятием. Я с тобой до конца, чем бы это ни кончилось. Говорят, верность вознаграждается, но где? Ни Маня, ни Александр Манякин не знают этого – но знают другое. Реки времён неумолимы и медленно стачивают тех, кто был перед нами. Мы должны дать взойти тем, кто придёт за нами. Мы – следующие, и наша участь предрешена. Я спою и швырну вам на стол ворох шелковых кружев, В переплетьи которых хохочет шаманский мой бубен. Бас под пальцами пульсирует, будто сердце – и тонкие невидимые нити, тянущиеся из зала, сплетаются в море. Неудержимое море, живое, яростно-смешливое, бурунчики и валы, робкие всплески и дикая тёмная стихия, наслаждающаяся своей мощью, хохочущая и рыдающая. И Виталик – центр этого урагана. Он ловит волну, захлёбываясь в своих же звуках, он упивается неподвластной силой, глотает её и дышит ей. И пока звучит музыка, он – проводник. Гулко падают низкие ноты, как удары в бубен. Танцуй и растворяйся в том, что сильнее тебя – оно вернёт сторицей. Но когда наступает тишина, остаётся только лёгкое шёлковое кружево, соскальзывающее с плеч за спину. Секунды. Минуты. Часы. Дни. Года. Тик-так. Тик-так. Не хочешь знать этой лёгкой поступи, шаман? Большой палец на верхнюю струну – и выпускай в мир силу. Да будет стихия, и только она. Времени нет. Боли нет. Страха нет. * Резкий, индейский, резной профиль подсвечен пробивающимся со сцены лучом. Зал – волнующийся, живой, единый – скандирует имя. Молочно-белые отблески подрагивают в глубоких морщинах на усталом немолодом лице. Он молится про себя – как и все эти годы. Пожалуйста, продли моё время ещё ненадолго. Если во мне осталась хоть капля того, Если во мне осталась хоть капля того, За что меня можно терпеть, За что меня можно любить… Время вышло. Валерий Кипелов глубоко вздыхает, делает шаг из-за кулис, приветственно раскидывает руки. И тысячи людей перед ним плачут от любви.
Io: Они слишком давно не виделись Фандом: Ария Family Пэйринг или персонажи: Кипелов/Маврин Рейтинг: R Жанры: Повседневность, PWP Размер: Драббл, 395 cлов Они слишком давно не виделись, чтобы всё ещё сохранять обиды. Один делал вид, что до сих пор в тренде, а другой был именно там – недосягаемый законодатель моды, любое слово которого воспринимается как истина в последней инстанции. Никаких совместных проектов. Никаких совместных работ. Избегать друг друга стало привычкой. И никаких звонков, ты же знаешь, Сережа? Правила игры просты. Ведь все закончится предсказуемо. Третья по счёту машина. Ночная Москва. «Я приеду. Жди». – А говорят, что ты поменял семейный очаг на случайные объятия? – Разве что на твои. И глаза такие, зараза, честные. Морщин больше. Усталость в голосе – чётче. Тапочки… те же самые. Молчать наедине тягостно. Но говорить ещё хуже. О чём? – Записываете альбом? – Да. А вы… а ты? – И я. И мы… – Как дом? – Вроде бы жить можно, а у тебя…? Дежурные фразы. Распечатанная пачка сигарет. – Ты же бросил? – Угу. Сизые колечки дыма под потолком. Квадрат стола нависает над макушкой. Их почти не видно. Если опереться о стену, то получится почти как раньше. Разве что, оба трезвы. Всё, что могло быть сказано – давно прозвучало. Всё, что могло быть между ними – произошло. – Останешься? – Останусь. Новые татуировки под пальцами обжигают. На ногах и спине точно не было. Одно дело смотреть на фотографии и совсем другое – снова прикасаться к мечте. Прикасаться не потому что теперь всё может сложиться иначе, не потому что «всё будет хорошо», а потому что позволено. Серебро на чужих запястьях кажется не менее горячим, чем кожа. Крест и вовсе оставляет розовый след на фарфоровой коже, которая, должно быть, не знала солнца. Маврин не обращает внимания. Он вторит прочерченным однажды линиям. Целует так, чтобы сделалось больно, чтобы нельзя было замаскировать укусы, чтобы после Кипелов придумывал объяснения для поклонников и жены. – Импотент чёртов, не можешь быстрее? – Скороссссти хочешшшшь? Сергей умудряется огрызаться, даже насаживаясь на Валеркин член. Спорить бесполезно – разозлится ещё больше, поэтому Кипелов не теряет времени даром. Второго такого подарка может не быть очень долго, остается только ловить момент, вбиваясь по самые яйца, ускоряясь до предела, прижимая эти проклятущие огненные волосы к подушке, чтобы заставить Маврина задыхаться и дрожать под ним. Как всегда. Как двадцать лет назад. Вечер стремительно догорает дотла. Сергей растворяется вместе с последней выкуренной сигаретой. Третья по счёту машина. Рассветная дымка. Дорога почти пустая. Они слишком редко видятся, чтобы сохранять обиды. Один делает вид, что до сих пор в тренде, а другой находится именно там – недосягаемый законодатель моды, любое слово которого воспринимается как истина в последней инстанции.
Susя: Можешь лететь История без счастливого конца, ангст, безысходность, музыка, любовь, боль и, как это и должно быть, посвящение музе и вдохновителю Мавря. Девиз вот этого всего, что мы творим - "Всё как мы любим" (с) Потому что мы с тобой тоже друг друга любим, чуви) Я обещаю! Можешь лететь, Не будет ничего. Я это знаю. Можешь лететь… Ненавижу тебя. Ненавижу вас обоих – но тебя особенно, потому что тебя люблю. Люблю тебя, сокровище моё хрупкое, бесстыдное, бесстрашное и бесценное. Люблю тебя и когда извиваешься в моих объятиях, и когда сонный улыбаешься утром после окончания тура – наконец-то выспавшийся, и когда превращаешься в бесплотное дитя Музыки на сцене. Впрочем, какое бесплотное – что это я. Конечно, звук – волна, звук материален и осязаем, особенно твой звук – густое бархатное ворчание, мурлыканье, рык, океан под тонкими пальцами. Похож на океан страстный характер твой, переменчивый, нравный, только музыкой существовать и способный. На ровной земле – моей стихии –тебе ни места, ни покоя нет. Нужно пламя, нужен полёт, горение, драма и надрыв, упрямство на грани ярости – и да будут скорость и танец в невидимых тугих струях. Будто маленький взъерошенный стриж, который купается в стремительном ветре, но с ровной полянки взлететь не может… Иди, любимый мой, бесконечно мятущаяся душа, рвущаяся из моих оков стабильности, предначертанности, ясности. Может, оторвёшь и часть моей души – тогда я смогу проснуться, смогу тоже лететь. Потому как что мы можем, кроме своей музыки? Что мы можем здесь, мы – давай не врать друг другу – бестолковые, неприспособленные, мятежные стрижи, пытающиеся топтаться на пыльной земле (как воробьи), но живущие лишь небом? Колки острые осколки, Разбиты в пух и прах войска. Клейки весенние скамейки, И в лужах, и в глазах – тоска… Ненавижу вас обоих, Алик, ненавижу – и себя заодно, бессмысленную птицу. Слишком не похожую на сереньких воробушков, чтобы просто скакать по земле и жаться у вентиляционных отверстий. Слишком трусливую, чтобы прыгнуть очертя голову в неизвестность, из-под тёплого крыла Виктора Яковлевича, и ощутить, как упруг невидимый воздух под крыльями… Тело с утра в ремонте, Насмешкой на горизонте Возникло чьё-то «я»… Я не могу. Наверно, пока не могу. А ты лети. Я не верю этой длинноногой твари, что кривляется и скоморошничает на сцене, но ты лети. Обещаю: я так люблю тебя, что не дам утонуть вместе со мной. Лети, у тебя всё получится – я это знаю. И постарайся забыть о моей любви (и я – постараюсь), чтобы отрубить канаты и отчалить по-настоящему. Твоя стихия – полёт и танец. Снова ветер пляшет танец на твоем плече И обещает только вечный вопрос "зачем?" Пиво, коньяк, водка и кока-кола – Все сливается в одно. И завтра будет плохо снова От бесконечных признаний В вечной любви, звучащих как оправдание Бессилия мысли, бессилия воли, Как домашнее задание, не выполненное в школе. Что ты наделал, Вовка, что ты натворил? Зачем остался в этом болоте? Что мне делать теперь – зачем мне это небо без тебя? Залы кипят у моих ног, свиваются в водовороты, тысячи и тысячи лиц мелькают передо мной – но мне нужно только одно, твоё. А тебе, может, моё и не нужно – прав был Андрей? Что тебе от моей любви, греховной страсти, омута? Только тьма и тьма, а ты заслуживаешь большего – развития, света, радости, полёта? К чему тебе я, без высшего образования, бестолковый, кроме интуитивной своей музыки, ничего не знающий? Я же путь на ощупь ищу, своей головой и своими пальцами. Давай же, беги, лети, ты видишь путь, ты справишься. Забудь обо мне, я тебя вниз тяну. Лети, лучше не знай, любимый, как я тут. У тебя впереди все ветры (ты колешь их на плечах и подчиняешь себе) – зачем тебе я, стоящий по уши в своих бесконечных признаниях, будто оправдывающий твои цепи и свою бестолковость? Я обещаю: можешь лететь, Не будет ничего. Я это знаю. Можешь лететь…
Susя: Кошкодемон Они пришли ко мне в голову и заставили это написать! Кинки, обсценная лексика, элементы БДСМ, ООС, алкоголизм, ничё не было и всё это фантазии (а вот про Лерсанычевых бойцов и Алика таки правда XD). Благодарности от автора - дурацким фразам прототипа одного из персонажей, столу у меня на кухне бгг и Мавря за неизменную поддержку моего долбанизма-на-голову Екатеринбург – это заключительный город двадцатипятилетия, поэтому после концерта все пьют и сходят с ума, кто во что горазд. Администрация гостиницы смотрит одновременно с ужасом и восторгом, подсчитывая стоимость ущерба, а постояльцы как один опасаются за свою безопасность, им не до восторга. Но вот кипеловцы, учудившие с полётом колбасы, протрезвели от ужаса и чинно удаляются в кроватки, скорбя о бездарно просранном гонораре, во главе с пыхтящим Валерой, ещё не отошедшим от прицельного попадания. Вот Алик, перейдя грань, возлегает на диван в лифте и начинает бесконечное путешествие вверх и вниз, наверняка с созерцанием космических высокоградусных пейзажей. Вот омерзительно бодрый безалкогольный Макс посылает нас всех на три буквы (видимо, на дно) и уходит спать, потому что ему надо ещё сделать пару асан. А мы послушно падаем на дно, пробиваем его и летим к следующему, и так раз за разом, потому что нет предела совершенству и настоящий профессионал это знает. Я пил всё и со всеми, но принимать какой-то несусветный коктейль от пьяного (или он такой и на трезвую голову?) Лекса было худшей идеей за сегодня. Шампанское, абсент, кока-кола, а остальные ингредиенты уже не так важны, потому что вот я трезв – а вот уже уплыл. Кажется, в баре, между двумя порциями Лексова зелья я поймал на себе насмешливый и приглашающий взгляд; кажется, серый, дерзкий, пьяный и восхитительно бесстыдный. Услышал хриплый бархатный смех, заглянул в лицо, подумал: «Ухтыжблять, как с такой рожей жить можно» – и пропал. Дальше я внезапно оказываюсь в своём номере и целую чьё-то запрокинутое лицо, шею и волосы в тёмном предбаннике, даже не пытаясь нащупать выключатель, а кто-то, запрокинув лицо, вслепую дёргает мой ремень и периодически елозит ладонью по напряжённой ширинке. Следующая вспышка, после прихожей – я и кто-то уже забились в тесную душевую кабинку, рядом с которой светит тусклая лампочка. Я прижимаю к себе мокрого кого-то, а мокрый кто-то хрипло смеётся и бесстыдно трётся о меня, так правильно и уверенно, как будто всю жизнь по мне ёрзает. Кровь от головы уходит вниз, и я опять проваливаюсь в беспамятство, и выныриваю уже по частям, как будто выхожу из наркоза. Сначала приходит странный запах. Смесь моря и сладких специй. Немного табачного дыма. Аромат цветочно-медовый и аромат горьких апельсиновых корочек. Потом появляется солоноватый вкус. Ощущение чужого тела рядом, мокрого и горячего. Ощущение чужого члена во рту, собственного каменного стояка и какого-то болезненного кайфа. - Эй, ты совсем больной? – возмущаюсь я, а получается долгий вибрирующий стон, от которого человек в моих объятиях (я его ещё и прижимаю к себе, здрасьте, приехали) выгибается дугой, и дрожит, и стонет в ответ, и, впившись длинными пальцами в мой затылок, засаживает так, что из глаз текут слёзы – и что я невольно кончаю сам, пачкая ковёр, свои ноги, его ноги и диван. - Тебя горничная убьёт, – он опускается на колени, гладит моё лицо, заглядывает в глаза светлыми бесстыжими гляделками, пьяными и беспутными. Я на секунду вспоминаю это шальное лицо и хочу сказать – а тебя твой Рыжий убьёт за блядки. Но получается сдавленный шёпот: «Иди ко мне» – и так выходит даже лучше, потому что он опять смеётся, как демон, целует меня и снова погружает в сладкое беспамятство. Следующий просвет я встречаю уже на диване, прижав это угловатое, состоящее из костей и волос, к спинке, уткнувшись лицом между лопаток и слушая его сладкое посапывание в его же локоть, лежащий на лице. На спине перед моим лицом вздулись укусы, уже темнеют засосы на шее, плечах и на видимой части щеки, а у меня болит горло, болит язык, болит спина, болят губы, я весь болю, но ничего не хочу об этом знать, и закрываю глаза, и становится темно. Путь домой я помню смутно. Лицо Виталика, пришедшего меня будить. Солёную колючую воду, которую он вливает в меня. Тошноту и головокружение. Резь в глазах от утреннего света. - Ого ты нажрался. Пей ещё минералку. Только не блевани на меня. Хотя грязнее не станет, у тебя тут оргия была, угадал? Давай хоть в душ сходишь, а то вообще пипец от тебя пасёт. Хорошо хоть чемодан почти собрал, организованный ты мой… руководятел. Пока я с трудом ворочаюсь под горячими струями, он быстро кидает оставшиеся вещи в чемодан, потом помогает натянуть условно чистую одежду и выйти в коридор. И в самолёте помятый, но бодрый Прист отпаивает меня минералкой: - Девушка, милая, с газом, пожалуйста, две. Спасибо вам огромное, – и съедает выданный мне сэндвич, потому что мутит неимоверно. А потом я засыпаю и просыпаюсь уже перед посадкой, и долго вдумчиво торчу в кабинке туалета, глядя на бесконечную струю, под аккомпанемент Виталькиного «ты там уснул, что ли?». Постепенно вроде бы всё налаживается – мало ли что по пьяни было, да ещё в Екатеринбурге. Но однажды после репетиции, когда я уже сел в машину и включил печку, приходит смс от контакта «Кошкодемон»: «Что делаешь сегодняшним холодным апрельским вечером? Если ничего, подъезжай к Рязанскому проспекту минут через сорок и забери меня, погрею))» Я не знаю ни кошкодемонов, ни демонов, ни кошек с телефонами, но предложение звучит интересно, хоть я не помню, кто из моих случайных партнёров живёт на Рязанке. Поэтому отправляю «Тебе 18 есть?» и жду, постукивая пальцами по рулю. Телефон пищит и высвечивает «Спасибо, польстил))) сигареты продают». Ну тогда ладно. Прикинув дорогу, я неторопливо трогаюсь, выхожу на шоссе и включаю Jethro Tull, чтобы скрасить дорогу. Застряв в пробке, спохватываюсь, сбрасываю непонятному контакту номер и марку машины. Наконец, добираюсь до выхода из метро и останавливаюсь в тупичке чуть дальше, включаю аварийку и жду, откинувшись на сидении. Увлёкшись музыкой, не замечаю, как открывается дверь и на пассажирском сидении устраивается человек со стаканчиком. Когда кончается песня, я невольно подпрыгиваю, увидев в машине кого-то ещё, в доли секунды узнаю свой позор и ворчу – вали отсюда нахер, мало мне проблем. Но звучит это так: - Чего тебе надо, чудовище? Чудовище отпивает кофе и задумчиво пожимает плечами: - Мне понравилось зимнее приключение в Екатеринбурге, хочу повторить. Чудовище меня положительно бесит, особенно своим дурацким пупырчатым стаканчиком KFC с молочно-кофейной бурдой и наглой физиономией, поэтому я выключаю музыку и поворачиваюсь к нему: - Так. Смотри на меня и запоминай. Он честно приподнимает лицо и честно смотрит на меня честными насмешливыми серыми глазами, нахальными и властными. Я давлюсь словами и снова пропадаю. Прихожу в себя уже дома, и знакомый голос что-то мягко и настойчиво объясняет. Помотав головой, я фокусируюсь на том, что находится непосредственно передо мной, и зря это делаю. Потому что непосредственно передо мной располагается чудовище – одновременно стоит, раздвинув ноги, и лежит животом на столе, шириной ему от низа живота чуть выше лобка до груди чуть ниже ключиц, сложив за спиной стянутые моим ремнём руки, а мои руки лежат на его бёдрах, и я в нём, неподвижно, жарко, скользко, неглубоко и туго, и он терпеливо спрашивает: - Понял? Всё запомнил? - Слезай немедленно, это обеденный стол, я тут ем! – бормочу я, а получается: «Да, всё понял». - Тогда ложись на мою спину и потом войди немного глубже. И не бойся, – голос вкрадчивый, голос ласкающий и произносящий ужасно стыдные вещи подламывает мою волю надёжнее, чем приказы и угрозы. Я опускаюсь на его спину, немного прижимаюсь, проникаю поглубже, слыша лёгкий вздох, и обнимаю его поперёк груди, навалившись нашим общим весом на свои предплечья, сжимаю влажные от пота плечи. - Давай, – немного поворачивает голову, щурится на меня искоса, через плечо, а я смотрю на скрещенные тёмные ресницы и на секунду обмираю от стыда и восхищения. – Ну? Повинуясь требовательному шёпоту, неуверенно поднимаю левую руку к его горлу и легонько сжимаю под самой челюстью. Кивает. Сжимаю сильнее и прислушиваюсь к учащающемуся дыханию и биению сердца под моей правой ладонью. Когда дыхание кончается, когда он начинает хватать ртом воздух, я осторожно и очень медленно двигаюсь в нём. Вдруг вспоминаю имя и хочу сказать, но не успеваю и сразу же забываю об этом – потому что он резко дёргается и стонет так, что дрожит горло в моей ладони, и становится невыносимо тесным внутри, и мгновенно взмокает весь, и напряжёнными пальцами впивается под моим животом в свои же бицепсы. Я ослабляю хватку и прижимаюсь губами куда-то к основанию шеи, вдыхая знакомый горько-солёный запах апельсиновых цукатов, и слушаю, как он жадно и трудно дышит, и шепчет сдавленно: - Ещё. На второй раз я уже жду дольше, до хрипа, и смелее двигаюсь внутри, и увереннее наваливаюсь на мокрое беззащитное извивающееся тело, вжимая в стол, и сладостное ощущение в низу живота почти доводит меня до разрядки. Но страх сильнее, и я отпускаю его горло раньше, чем уговорено, и он опять, со всхлипом отдышавшись, шипит на меня, сверкая дикими и чёрными от расширенных зрачков глазами через плечо: - Не обламывай, блядёныш! Ещё! Это бесит и заставляет меня идти до конца – сжав ладонь, я не просто двигаюсь в нём, а вдобавок впиваюсь зубами в спину и ловлю мозолистыми пальцами напряжённый сосок. Мужчина подо мной резко вскидывается и вдруг начинает вырываться в полную силу. Приходится вцепиться правой рукой в плечо, чтобы удержаться, а скользкое сильное тело конвульсивно извивается подо мной – и сжимает так, что у меня сводит всё внутри. Из-за сопротивления запас в его лёгких кончается быстрее, и вот он, задыхаясь, с хрипом просто беспомощно и бессмысленно колотится подо мной, и хватает ртом воздух, и стискивает внутри, доводя до почти болезненного оргазма, и после нескольких судорожных движений обмякает. Я отпускаю его горло и кулаками упираюсь в стол под аккомпанемент его редкого свистящего дыхания, потому что это было грязно, унизительно, мерзко, в конце концов, тупо и опасно – и в то же время потрясающе. Уняв дрожь в коленях, я выпрямляюсь и осторожно выхожу из него, преодолевая восхитительную тесноту. Он вздрагивает, с тихим стоном вздыхает, поворачивая голову, и прижимается щекой к столешнице. Мокрые ресницы сомкнуты, губы приоткрыты, а по лбу и вискам со вздувшимися венами ползут капли пота. Но как только я делаю шаг в сторону, он начинает сползать со стола (видимо, тоже колени подгибаются), и приходится ловить его, и придерживать, и невольно ощущать, как он мучительно медленно восстанавливает дыхание, понемногу ловя губами воздух. Хватит уже терпеть это садо-мазо. Эдак доиграется, придётся скорую ему вызывать, а там объясняй, почему синяки на горле (уже проступают), на спине (ну, не синяки, а так называемые «укушенные повреждения кожи»), руки связаны и по ногам течёт чья-то сперма (кто бы это мог быть, интересно). А вот ещё и под столом брызги, но это его. Спасибо, дорогой, ещё и кухню мыть после тебя. С трудом расстегнув ремень, я переворачиваю своего партнёра лицом вверх и растираю его руки. Он неровно дышит, закрыв глаза, периодически облизывает губы и с трудом сглатывает, дёргая головой. На столе лежать неудобно, потому что ноги перевешивают и мокрое от пота тело постоянно сползает. Я неловко подхватываю его на руки и перетаскиваю на диван в углу кухни. - Дай попить, – скорее угадывается по движению губ, чем слышится. Он переворачивается на живот и утыкается лицом в руки. Я до половины наливаю воду в первый сосуд, стоявший у раковины (это тамблер от виски, зато чистый и сухой), и помогаю ему, придерживая стакан. Жадно пьёт, но оставляет около сантиметра на дне, вытирает ладонью губы и лукаво улыбается мне. Я ставлю стакан на диван и неожиданно для себя глажу это мокрое взъерошенное чудовище по голове, а чудовище жмурится, ластится по-котейски и даже негромко мычит вместо мурлыканья. - Что это, блять, такое было? Самоубиться хотел моими руками? – спрашиваю я. А получается почему-то не то: - Почему ты пришёл ко мне? - Странно прозвучит, конечно. Мне нравится это ощущение, – говорить ему сейчас тяжело, но, видимо, хочется. Поэтому после каждого короткого предложения он коротко вздыхает. – Это действительно дикий кайф. После этого обычный оргазм какой-то пресный. Но мало кто достаточно тяжёлый, чтобы меня удержать. Потому что надо придавить и не отпускать. Когда я начну сопротивляться. Чтобы никто ничего не повредил себе. И ещё мало у кого… – останавливается передохнуть на несколько секунд, сглатывает и продолжает, – достаточно чувствительные пальцы. Чтобы напряжённой рукой понять, когда надо отпустить. Некто Холст вообще идеальный вариант, как оказалось. Поэтому я тут, Владимир как вас там по батюшке. «Вот ты извращенец! А чего полез ко мне? Я-то нормальный!» – крутится в голове, а звучит так: - То есть ты себе выбираешь гитаристов потяжелее? - Спасибо за идею. Ещё Теря неоприходованный остался, – хрипло смеётся. Теперь понятно, почему хрипло – но я не хочу знать, кто драл и придушивал его раньше. Достаёт из лежащей на спинке дивана (для кого придумали вешалку в прихожей?) куртки пачку, вытягивает сигарету и щёлкает зажигалкой. Затягивается, с тихим клёкотом в горле. С наслаждением выпускает дым и жмурится. Ещё раз затягивается. Стряхивает пепел в оставшуюся в тамблере воду. Я забираю пачку. Хочется сказать «Не кури у меня дома!», а выходит «Прикури мне» – и он послушно тянется лицом и прижимается тлеющим концом своей сигареты к моей незажжённой. Я давно не курил, поэтому в горле першит, но это ничего. Мастерство не пропьёшь. Раскуриваю и тоже начинаю стряхивать пепел в тамблер, и это как-то правильно и красиво – потому что свет горит только над плитой и над беззвучно переливающимися рыбками в аквариуме, потому что чудовище с длинными красивыми пальцами курит, лёжа на моём кухонном уголке нагишом, с синяками на горле и запястьях, искусанной спиной вверх, подперев подбородок ладонью, скрестив в воздухе лодыжки, и ничего не говорит, разглядывая облачка своего дыма, и пахнет пряной горько-сладкой цедрой, мёдом и морем. «Я опять забыл, чудовище, как тебя зовут?» – хочу спросить я, наконец запомнить и записать в телефон имя и фамилию, а не бессмысленное прозвище, но вместо этого говорю: - Почему кошкодемон? - Потому что есть такие кошки. Похожие на демонов – сфинксы. - И причём тут сфинксы? - Вот причём, – он берёт сигарету в левую руку, а правую поднимает вбок и вверх жестом гимнаста и показывает мне татуировку в виде цветной египетской рожи.
Susя: Если лазить по своим архивам, можно найти вот такое и вляпаться в него снова Обыкновенное утро Кто страдает от моей графомании потому что провоцирует меня своим неземным обаянием на всякое? Ответ правильный - посвящается Мавря Предупреждения: гет, слэш, алкоголь, наркотики, аморальность, човаще это было и так далее (написано за один вечер и вообще оно само). Когда заканчивается запись, можно выдохнуть и вести себя естественно и безобразно. Когда заканчивается запись, можно не беречь голос и не держать в голове тонкости партий. Когда заканчивается запись и Рома зовёт к другу на вписку – молодцы, всё сделали, почему бы и нет? А вписка где-то у чёрта на рогах – убитая бывшая коммуналка на чудовищных выселках. А рядом вторая кажется-коммуналка (или родители, живущие вместе со взрослыми детьми и их потомством). И там, в открытой двери, курит измученная молодая женщина в дурацком рыже-зелёном байковом халате и полосатых шерстяных носках, с мусорным ведром в руке, и не мигая смотрит на типичного гопника в грязной майке и спортивных штанах с пузырящимися коленями, с вылезшим над поясом животом, который орёт на неё – шатаешься чёрт знает где, шлюха, шлюха, наплодила, может, и не от меня, бабла нет, на своих блядках спускаешь, куда оно девается. А за его спиной стоит в дурацком сине-красном байковом халате и полосатых шерстяных носках вторая женщина, лет пятидесяти, и орёт уже на него – заткнись, дебил, заткнись, алкаш, не зять, а скотина, тебя дети слышат, иди уже работу найди. Девушка стряхивает пепел на мусор и смотрит широко раскрытыми глазами уже перед собой, отрешённо и безысходно. Дверь вписки закрывается и милосердно отрезает пронзительный, на всю лестничную клетку диалог: «Заткнись уже, тут чужие ходят!» – «Пусть знают, что шлюха, шлюха, шлюха!». - Добрый вечер. Курить на лестнице, всё остальное в доме. Кто выходит курить, дверь захлопывает, но не запирает, а потом заходит и закрывает на нижний замок. Всё ясно? – хозяин вписки, Лёха, маленький и выглядит жутковато – с большой скуластой головой, большими глазами и непропорционально маленьким ртом. Длинные волосы немного скрадывают неправильные черты лица, но всё равно на него тянет смотреть, бесстыдно разглядывать и изумляться. Движется он, правда, удивительно мягко и плавно, уверенно, даже слегка дерзко. Он маленький – и одновременно его много, хватает на всех, от него тепло на всю квартиру, звонко, шумно и весело. Он затягивает в свой водоворот и не позволяет уйти – поэтому, когда они заканчивают первую бутылку, за встречу, и пускают по кругу первый косяк, он уже кажется очень естественным и гармоничным. - Лёха, давай за мультитрек! – комната взрывается хохотом и звенят друг о друга стаканы. – А теперь за чёткий микшер!.. Через три тоста и четыре покура они уже сидят вдвоём в тёмной комнате и всё становится чёрно-белым. Шершавая Лёхина ладонь гладит лицо и горло; мозолистые Лёхины пальцы скользят по губам, по кадыку, по ключицам, забираются под ворот рубашки. Из-за травки ощущения усиливаются многократно и прикосновение горячих губ к обнажённой груди взрывается внутри и обжигает до дрожи. Неправильное Лёхино лицо, призрачное в полумраке, скалится в пугающей улыбке: - Как приятно видеть, что я тебе настолько нравлюсь. Да и ты тоже ничего, если без одежды. Пошалим? И становится почти прекрасным, и исчезает, как и всё вокруг, когда его пальцы касаются напряжённого члена – сжимают и гладят, шершавые до боли и до парализующего кайфа. И это мучительное, до слёз и беспомощного щенячьего хныканья, невыносимо острое и долгое (чёртова травка!) наслаждение тянется бесконечно, пока они не обнаруживают себя лежащими на диване, мокрыми, голыми, тесно прижавшимися друг к другу и исступлённо целующимися. Следующее «потом» наступает через тысячу лет, когда они спокойно одеваются, почти совсем трезвые, сидя бок о бок, на том же диване, по-прежнему чёрно-белые, но в душе недоумевающие, как так вышло. Чёртова травка, от которой сносит крышу. Молча выходят, не глядя друг на друга, и одинаково растерянно улыбаются в гостиной, где их встречают очередной бутылкой и очередным тостом. А потом, через две или три бутылки на девятерых (потому что двое уже уединились в соседней комнате), через пяток подходов к скудной закуси – две палки колбасы, серый липкий хлеб и мокрые солёные огурцы – нужно покурить нормально, потому что травки больше не хочется, а нутро требует никотина. На лестничной клетке уже полутемно и от тусклой лампочки ещё более зябко. На лестничной клетке всё тепло дома выветривается и тело покрывается мурашками. На лестничной клетке стоит измождённая девушка в байковом халате, наброшенном на ночнушку, в серых носках и в упор рассматривает пришельца из другого мира. Они стоят в молчании, пока грань между мирами не стирается, и не сговариваясь идут за дверь вписки, где плещется смех и звон стаканов. Сухо щёлкает дверь; пока защёлкивается замок, девушка успевает врезаться в спину в кромешной тьме и обнять сзади. И прижаться одновременно мягким и жадным телом, и еле слышно вздохнуть в затылок, и начать блуждать ладонями, горячими даже через тонкую ткань майки, по груди и животу. В прихожей пока темно и безлюдно, до следующего желающего покурить – на кухне шаром покати и дураков нет, поэтому там тоже всё чёрно-белое, там никто не шастает и там никто не мешает. Не мешает усадить её на разделочный стол, не переставая целоваться, жадно, будто в последний раз; не мешает судорожно выпутываться из одежды, сбрасывая её на разномастные табуретки; не мешает в сакральные секунды разрывания заветной упаковки, не отвлекает от лукаво-восхищённого вздоха «Ого, и это всё мне!» и ощущения лёгких рук, обвивающихся вокруг шеи – и ног, обвивающихся вокруг поясницы. И нежного прикосновения женского тела, истосковавшегося по ласке и потому невероятно отзывчивого на касания рук и губ. Первые фрикции отзываются жгучим напоминанием о жёстких мозолистых пальцах, которые особо не церемонились. Потом боль слабеет и начинается кайф, отзвуком сладкой каннабисной пытки, но всё же долгий и оглушительный. И когда этот дрожащий шар лопается через сотню и сотню лет, они застывают, прижавшись друг к другу в скучном зеленоватом свете фонаря где-то под окном, и только потом начинают дышать, гладить друг друга, опять целоваться, но медленно и с благодарностью. - Надо же, кто-то и мне удовольствие может доставить, – позволив выскользнуть из себя, она спрыгивает на пол и потягивается, собирая длинные пушистые волосы, потом неохотно одевается и демонстративно прячет в карман халата надорванную упаковку. Позволяет открыть перед собой дверь на лестницу, и они курят уже вдвоём, стряхивая пепел в гнутую банку от тушёнки, и тихонько целуются, зная, что больше никогда не встретятся. За дверью на вписку ждёт непривычная тишина и взъерошенный Страйк, почему-то очень серьёзный. Заглядывает снизу в глаза: - Тёмыч, ты только никому не рассказывай. - Это как два мира налетели на ось и дальше всё как-то не так. - Не понял? - И я. - Ладно, пойдём спать, завтра обратно ехать. - Пойдём. Когда солнце заглядывает в кухню и освещает накрытый клеёнкой стол, детский стульчик, газовую плиту и бледно-зелёный шкаф, необычная ночь, которая больше не повторится никогда – ночь из другого мира – сменяется очередным обыкновенным утром. Картина, с которой всё началось: Максим Цагараев, "Обыкновенное утро"
Susя: Пустыня Предупреждения ко всему Андерэйдж, АУ, БДСМ, гет, даркфик, джен, жестокость, изнасилование, кинки, курение, магический реализм, мистика, мифические существа, насилие, нецензурная лексика, ОЖП, ОМП, "оно само", ООС, первый раз, повествование от первого лица, повседневность, полиамория, поток сознания, разница в возрасте, отчасти РПС, слэш, смена сущности, смерть второстепенного персонажа, экшн, что там ещё пишут на фикбуке в предупреждениях? Подводная история с Хашимом основана на реальных событиях, но была выполнена профессионалами – не пытайтесь повторить это дома (если вы не вокалист с огромным жизненным объёмом лёгких XD). Глава первая Сегодня очередное полнолуние, и я жду на остывающем песке, скрестив ноги у озерца возле своей скалы и глядя на мерцающие в поблекшем небе звёзды. Сегодня полнолуние – время подведения итогов, время расплаты и вознаграждения, время просьб и благодарностей. Полнолуние – время мучительной и радостной жертвы во имя будущего. Раз в год, в первое полнолуние после своего дня рождения ко мне стекаются кочевники – показать мне верблюдов (чтобы я осмотрел и вылечил их), поблагодарить за прошедший год, рассказать о том, что было ими сделано и помыслено, вдохнуть дым тлеющих для них дурманящих трав, получить разрешение на следующий год. Двенадцать раз в год перед моим гротом, который невозможно найти на карте, к которому невозможно подойти без моего позволения, где время течёт иначе, останавливаются гордые и ловкие наездники, удачливые охотники, внимательные следопыты, чтобы склониться передо мной, получить багровую метку между лопаток и обжечь сухие обветренные губы горькой чёрной солью моей крови. Над горизонтом показывается полная луна, и по поверхности воды разбегаются серебряные блики. Водопад шелестит, наполняя воздух непрерывным плеском. Под подошвами верблюдов шуршат серые в сумерках барханы. Караван останавливается, и тишина сменяется верблюжьим рыком, дробным шорохом человеческих ног, снимаемой верблюжьей сбруи и разворачивающихся шатров. Спустя полчаса кочевники опускают свёртки у подножия моей скалы, выстраиваются подковой и преклоняют колени. Лиц не видно, только десять белых силуэтов застыли в тени скалы на тёмно-сером песке. Из-под пыльного красно-белого смагга1 в центре дуги доносится глухой голос шейха: - Мы приветствуем тебя, Оберегающий. Я поднимаюсь на ноги, вхожу в центр подковы и останавливаюсь напротив шейха. Смуглые скуластые лица, блестя тёмными глазами, следят за каждым моим движением, кто со страхом, кто с любопытством, а кто – с плохо скрываемой тоской. Шейх смотрит с тревогой и пытается не отводить взгляд, но сдаётся, когда я опускаюсь на песок напротив него. - Что случилось у вас, отец племени? Он открывает рот, чтобы ответить, но опускает глаза, качая головой, и со вздохом закрывает лицо руками. Услышав справа гневное шипение, я резко поворачиваюсь, одновременно поднимаясь на ноги, и ловлю взгляд тех глаз, что были распахнуты любопытством, а теперь сужены яростью. Поймав пальцами маленький подбородок, я запрокидываю злому кочевнику голову, заставляя зажмуриться, и вижу, что это маленькая юная женщина в мужской одежде. Пожилой мужчина рядом с нами неожиданно с воем валится на песок и обнимает мои ноги: - Прости нас, Хранитель равновесия! Смагг падает с его головы, обнажая редеющие седые волосы. Подобного перед инициацией не случалось ранее, и я замираю в недоумении. Зрелые кочевники на самом конце подковы колеблются – дерзко, пусть и почтенному отцу, коснуться меня без дозволения, но дерзко, неуважительно к старшему будет и оттащить его. - Казим, опомнись! – шейх отрывает ладони от лица. – Ты прервал свой род, так не позорь же его! Казим, всхлипывая, целует мои лодыжки и причитает: - Прости меня за дерзость, Хафиз2… В моём роду больше нет сыновей, некому нас прокормить… а такую дочь я даже замуж выдать не могу… забери её… - Отец, перестань! – девочка отталкивает мою руку и встаёт во весь рост под нарастающий ропот мужчин. Она очень зла, и раздражены люди вокруг неё. Давно такого не было в этом оазисе благоговейной тишины. Я делаю шаг назад, освобождаясь из трясущихся рук Казима, и негромко приказываю: - Успокойтесь. В моём, пусть негромком, голосе звучит отдалённый гул бури, и гомон разом смолкает. Мужчины утыкаются взглядами в песок, а девочка, дрожа всем телом, но не отводя глаз, продолжает стоять напротив меня, комкая рукав мужской галабеи3. - Я буду говорить с ней сам. Оставим это, – я возвращаюсь в центр подковы и сажусь на песок напротив шейха. – Что ещё случилось у вас, отец племени? Как здоровье верблюдов? Как здоровье ваших кланов? Эти фразы не меняются на протяжении веков, они просты и понятны, поэтому шейх, не слыша в моём голосе гнева, осмеливается поднять глаза и отвечает уже спокойнее: - Благодарю тебя, Оберегающий, за заботу. Мои кланы в довольстве и радости. Мои верблюды сыты и напоены, а их горбы полны жира. Согласно традиции, я осматриваю верблюдов, освобождённых от сбруи. Колючие морды ласково трутся о мои плечи, когда я иду, поглаживая шерстистые щёки и шеи. Убедившись, что верблюды действительно здоровы, я отвожу их за свой грот – к маленькому водопаду и озерцу, на купание и водопой. Кочевники по-прежнему сидят на песке; девочка, видимо, устала стоять и села поодаль, уткнувшись лицом в колени. Время следующего акта наступило – луна поднимается над скалой, заливая сидящих мягким светом, и я медленно возвращаюсь в центр подковы и останавливаюсь, глядя на свою тень, которая становится всё чернее. Мужчины, сидящие вокруг, подняли головы и теперь смотрят на меня. Тряхнув головой, я распускаю волосы и, повязывая шнурок на запястье, ощущаю, как лунные лучи путаются в них и еле слышно звенят; голодные взгляды становятся осязаемыми, они скользят по моему телу, останавливаются на лице и опять опускаются на песок. Дочь Казима подняла глаза и следит за происходящим издали – тоже разглядывает меня, но больше с любопытством и слегка недоуменным ожиданием. Мой голос звучит тихо и хрипловато, но люди вокруг, кажется, перестают дышать: – Каждый год Пустыня умирает и каждый год возрождается вновь. Всё вокруг живёт кругами. Я вижу перед собой караванщиков, которые были удачливы в делах, внимательны к своим ближним и послушны велениям Пустыни, потому что так говорила им метка. Но каждый из вас прошёл круг своей жизни, и метка потеряла силу. С вами больше нет моего напоминания о покорности, моего заговора на удачу и моего повеления быть почтительным и добрым как с верблюдом, так и со своей семьёй. Я вижу здесь и юных кочевников, только начинающих свой путь. Желает ли кто-то из вас в грядущем году своей жизни быть караванщиком? Желает ли кто-то получить метку, пройдя через руки Тёмного Духа Пустыни? Добровольно ли ваше желание? Если ли у вас сила одолеть этот путь? Пусть покинут круг те, кто хочет уйти – никто не будет препятствовать им, никто не посмеет осудить их выбор. Белые фигуры безмолвны, потому что так гласит закон – ответ на заданные вопросы я прочту в глазах каждого. Шейх и поникший Казим молча встают и отходят к верблюдам; девочка неслышно приближается и садится среди кочевников. Напряжённые фигуры замыкают подкову в круг, теснятся ближе ко мне, уже открыто пожирают глазами. - Остались ли те, кто свернёт с пути? Если вы готовы к инициации, встаньте на колени и обнажите голову. Ещё четверо мужчин, пряча взгляды, отходят к стоянке. Я повторяю ещё дважды, но отвечает лишь шелест ткани. Лёгкий ночной ветер доносит сладкий дым из грота, и теперь каждый из четверых стоящих передо мной думает только о себе и видит только себя. Подходя к каждому из оставшихся, я запускаю пальцы в его волосы и заставляю запрокинуть голову. В расширенных зрачках отражается диск луны и мерцающее небо. Меня там нет, есть только его мысли и его поступки. Первый – Махир, опытный караванщик, за его плечами сорок зим, он чтит мои указания, спокоен и добр к своей семье, разве что не очень воздержан в разговорах, но это небольшая вина. Махир не лгал и не предавал, его совесть и душа чисты. Он будет первым в этой инициации, и я осторожно отпускаю его волосы. Лицо караванщика озаряется улыбкой, а я перехожу к следующему. Здесь есть и юноша, проживший двадцать зим, только желающий ходить с караваном. Его имя Хашим, дробящий. Он был прилежен в обучении, познавал другие языки, упорно занимался с верблюдами и запоминал расположение барханов. Но он же был жесток со своей молодой женой и груб с её стариками-родителями; он же считал себя, пусть и безмолвно, мудрее всех в племени, лучше и достойнее многих. И я оставляю его среди допущенных к таинству, помня о том, чему оно должно научить. А дальше стоит на коленях молодой парнишка, которого привела сюда только похоть. - Ты ни разу не обучал молодого верблюда, не ходил в Пустыню один – и ты пришёл за инициацией? Зачем ты здесь? – ответ на эти вопросы я хочу услышать, а не увидеть, поэтому опускаюсь на колено, не отпуская его волос, и спрашиваю еле слышно, почти касаясь губами его уха. Приблизившись настолько, я начинаю видеть его глазами и чувствую, как колотится его сердце и как сводит всё тело от моего запаха – будоражащей смеси свежей крови, раскалённого песка, ледяной воды, горячего мёда, сладких пряностей и дурманящих трав, которые заполняют дымом грот. - Меня зовут Зейб. Мне не нужна инициация. Я хочу попробовать тебя, – он извивается под ладонью и тянется губами к моему лицу. Хорошо, что пока сдерживается и держит руки за спиной. – Мне сказали, что это волшебно. Мне сказали, что это невозможно почувствовать ни с кем больше. - Тебе не сказали, что это бывает и больно, как ни с кем больше? – я усмехаюсь, отпуская его волосы, и встаю, чтобы перейти к последнему. - Я выдержу, – парень всё-таки обхватывает мои ноги, прижимается всем телом, так, что я чувствую лодыжкой его возбуждение, и нежно трётся щекой чуть выше колена. – Позволь мне? Почему не принять его просто так, как развлечение? Такое практиковалось раньше, но… если не удерёт, пусть такое будет и сейчас. Если взрослые позволили ему остаться, а не валяются в ногах, умоляя пощадить, значит, он уже может решать за себя. Возможно, он даже взрослый, хоть и выглядит подростком. - Сколько зим ты пережил? - Пятнадцать! - Оставайся. Я позову тебя. Зейб бессильно садится на песок, с кривой пьяной улыбкой, а я рассматриваю девочку, которая сидит на песке в смагге и смотрит на меня, упрямо сжав губы. - Я обещал говорить с тобой сам. Почему ты осталась? – я стою во весь рост и ей приходится задирать голову. - Я хочу быть караванщиком. - Сколько зим ты пережила? Она криво усмехается: - Девятнадцать. И мне обещали, что до двадцатой я не доживу, если не найду себе мужа. - Ты уже не ребёнок. Ты слушала мои слова и осталась в кругу. Значит, ты осталась на инициацию, но не выполнила условий – не обнажила голову и не встала на колени. Почему? - Меня зовут Бадия. Ты должен знать закон – женщины не обнажают голову при мужчинах. Вообще. Это закон всех племён. И на колени перед тобой вставать ни к чему, ты мне не отец и не муж. - В этом гроте есть только мои законы. А для места вокруг этого грота законы установлены мной и предками предков шейхов. Эти законы неизменны и обязательны для всех племён, для мужчин и женщин, для детей и стариков, – я опять опускаюсь на колено, ладонью сталкиваю смагг с её головы и запускаю пальцы в неожиданно короткие для женщины, неровно обрезанные волосы. Девушка, глухо вскрикнув, вцепляется в моё запястье, но я успеваю запрокинуть её голову так, чтобы луна попала в зрачки – и практически кожей ощущаю, что нет для неё семьи среди живых, кроме её верблюдов. И как ненавидит отца, ощущаю, это постоянное отвращение, смешанное со страхом и бессильной яростью. - Ты… ты! Ты! – она не цепенеет, как другие кочевники, а пытается освободить волосы из моего захвата, колотит маленьким твёрдым кулаком по моему запястью. Я разжимаю пальцы и встаю: - Я позову тебя. Ты будешь последней в сегодняшней инициации. Она почти плачет, пряча волосы под развязавшийся смагг, и кричит мне вслед с ненавистью: - Что, самая поганая? Не хочешь наравне со всеми учить? - Нет, – и наконец-то за моей спиной наступает тишина, прерываемая лишь тихими всхлипами. Отдохнувшие звери возвращаются на стоянку, обгоняя меня. Дойдя за ними до стоянки, я обращаюсь к располагающимся на ночлег: - Будьте моими гостями, отдыхайте под моей защитой и купайтесь в моём озере. Мы обмениваемся короткими поклонами, и я опять возвращаюсь к скале и, войдя в грот, мысленно благодарю время за то, что здесь оно идёт медленнее. Наступает черёд следующего акта, а центральный персонаж сбит с толку сегодняшними гостями. Глубоко вздохнув, я сбрасываю короткие, чуть ниже колен, полотняные штаны и погружаюсь в горячую воду источника, который бьёт из-под земли, щекочет кожу своим бурлением и обжигает непривычных. 1 – смагг – мужской головной убор, большой квадратный платок, закрывающий голову и лицо от солнца, песка и холода; в РФ также известен как куфия, шемаг или арафатка. 2 – Хафиз переводится как хранитель, т.е. обращение не по имени, а по выполняемой функции; далее обращения будут сразу же сопровождаться переводом для удобства понимания (независимо от того, настолько тавтологично это выглядит в разговорной речи). 3 – галабея/джалабея – бедуинская одежда (мужская и женская) типа очень длинной рубахи с рукавами.
Susя: Пустыня Глава вторая Откликнувшийся на мой зов Махир ступает на порог грота, вносит на правах старшего свёртки – дары, оставленные пришедшими, и расставляет их вдоль стены. В них верблюжье молоко и жир, мёд и выбеленное на солнце полотно. Махир много полнолуний приходит сюда – нет нужды повторять одни и те же предостерегающие речи. - Ты измучен с дороги. Сними свою одежду. Смой пыль и отложи усталость на потом, – в маленьком гроте, слабо освещённом лунными бликами, заполненном сладким пьянящим дымом и тихим плеском воды, мой приглушённый, обещающий голос звучит уже мягко и вкрадчиво. Жилистая фигура кочевника соскальзывает в соседний затон, менее горячий, в котором смешиваются жаркий поток из недр и ледяные струи водопада, и на секунду целиком скрывается в тёплой, полной колючими пузырьками воде. Когда Махир выныривает, мы оба выбираемся на берег, укрытый мягкой, истёртой десятками тел верблюжьей шкурой, и оказываемся лицом к лицу. По обнажённым телам, одинаково смуглым и худощавым, стекают быстрые серебристые капли. - Можно? – обычно спокойный и мягкий, голос взрослого мужчины на секунду становится хриплым и высоким, как у подростка. Ещё несколько мгновений я наслаждаюсь звоном растущего между нами напряжения, изучая его худое смуглое лицо, с чуть вздёрнутым костистым носом и высокими скулами. Он судорожно сглатывает, лаская меня жадным тоскливым взглядом и стискивая кулаки. - Иди ко мне, – мой голос тоже звучит хрипло. Человек напротив делает шаг, немного склоняет голову и ловит обветренными губами капли воды на моей шее между ключиц. Потом заглядывает в глаза и внезапно набрасывается с бесчисленными маленькими поцелуями, царапая кожу неровно выбритой щетиной и тут же лаская языком царапины. Махир не первый раз в этом гроте, он знает порядок и его не вводит в заблуждение моя обманчивая покорность – даже когда одной рукой мягко давит на затылок, склоняя мою голову к своему паху, второй он нежно поглаживает волосы, собирает их и держит в кулаке, чтобы не мешали. Не позволяя мне закончить, он так же аккуратно приподнимает мою голову за подбородок и на секунду перестаёт дышать, глядя на блестящую нитку слюны, на то, как я кончиком языка облизываю губы. Спускается чуть ниже по вытертой шкуре, чтобы оказаться лицом к лицу, но не отводит взгляда от губ. И с глухим стоном впивается жадным поцелуем, кусая до крови, стискивая мозолистыми пальцами мои плечи, прижимая к себе. - Почему ты не можешь быть только моим? – шепчет невнятно, извивается подо мной, прижавшись всем телом, слизывает мою чёрную с алыми искрами кровь, заласкивая и зацеловывая свои же укусы. Опять кусает, теперь под челюстью, почти в шею, и опять целует, теряя рассудок от выжигающего нутро пряно-солёного вкуса. Каждый, попробовавший моей крови, терзается несколько дней от жажды и жжения, но стремится ощутить её на губах снова и снова – настолько мечтая об этом, что за сутки до следующего прихода к гроту теряет аппетит. Но я не могу ответить на его вопрос – только размыкаю объятия и осторожно поворачиваю своего очередного любовника лицом вниз. Махир знает, что будет дальше, но желает этой боли и, принимая теперь уже свою покорность, поднимается на четвереньки. Я размеренно готовлю его, вытираю лоснящиеся от смазки пальцы о бедро, вхожу одним движением – и замираю, давая привыкнуть и ловя отголоски короткого вскрика, скорее непривычки после перерыва, чем боли. Никто и никогда не рассказывает любопытствующим об этой части инициации, но без неё не будет и метки. Когда кочевник подо мной немного расслабляется, я начинаю двигаться, медленными мягкими толчками, придерживая его за бёдра и понемногу наклоняясь к напряжённой спине. Моё тело темнеет, возвращаясь в своё первоначальное состояние, но он продолжает терпеть и изо всех сил старается расслабиться, даже ощущая, как нагревается моя кожа, пока не становится чёрной и обжигающе, на грани боли, горячей. Я наконец дотрагиваюсь губами до его спины между лопаток и застываю так, слушая прерывистое дыхание и ощущая гулкий стук его сердца губами, языком, ладонями, всем телом, но продолжая медленно плавно толкаться. Предчувствуя скорую разрядку, я даю себе волю, впиваясь заострившимися зубами в его тело, слыша лёгкий хруст и сдавленный хрип. И когда ощущаю солоноватый, металлический вкус на языке, резко выдыхаю, изливаясь в тело Махира – а через секунду срывается он, со стоном окропляя семенем рыжеватую шерсть под собой, и обвисает на моих руках. Овладев собой, я заставляю себя вернуться в человеческий облик, бесконечно медленным и нежным движением выхожу из тела мужчины, подхватив под грудь. Осторожно уложив его на бок, я ложусь рядом, подложив локоть под голову, рассматриваю сомкнутые ресницы, мокрые следы на щеках, искусанные припухшие губы. Спустя пару минут он открывает глаза и слабо улыбается мне. Напоминаю: - Глубоко вдохнуть и не дышать, – выжидаю нужное время, прижав его к себе, ныряю чуть дальше заводи, в которой он купался, и нас обжигают ледяные струи водопада. Волна, поднятая двумя телами, набегает на разостланную шкуру, смывая кровь, слёзы и сперму. Когда мы опять выбираемся на берег, Махир дрожит всем телом, но на коже не осталось ни крови, ни ран – только между лопаток пламенеет след моего укуса. Сейчас он светится алым, но к утру станет тёмно-багровым и останется таким на целый год, до следующего ритуала. - Ты устал и замёрз, ложись, – я приоткрываю верблюжью шкуру, брошенную на ложе из трав, накрытое некрашеной тканью. Он забирается в сухую тёмную берлогу, наполненную еле заметным цветочным запахом, и сразу же засыпает, крепко и без снов, измученный моими ласками и убаюканный наркотическим дымом. Я укрываю его, возвращаюсь к выходу и оказываюсь лицом к лицу со ступившим в грот Хашимом – следующим своим любовником. Здесь больше света, чем в глубине, у водопада – в светло-красном стакане-фонаре, подарке горных племён, горит высокая свеча. Он замирает на входе, рассматривая моё влажное тело, обнажённое, покрытое татуировками, снова начинающими кровоточить следами укусов и ссадинами, каплями и потёками холодной воды. - Ты впервые в моём гроте, и я приветствую тебя на твоей первой инициации, будущий караванщик. Хашим неуверенно идёт навстречу и останавливается на расстоянии шага, продолжая ощупывать меня взглядом. - Первая часть ритуала – это твои тайные мысли, твоё звериное, твоё чутьё и твои инстинкты. Ты можешь делать со мной всё, что тебе заблагорассудится, и я исполню твои желания, не осуждая их. Но вторая часть – это проверка твоей покорности, твоего смирения перед детьми Пустыни и твоего мужества. Ты познаешь страх и боль, прочувствуешь слабость несовершенного человеческого тела и его беспомощность перед равнодушной силой Пустыни. Пережив вторую часть ритуала достойно, ты получишь метку, и она будет оберегать тебя весь год. Первая часть – это корни второй; вторая часть – итог и ответ на вопросы первой. Чем меньше ты самонадеян, тем проще тебе будет – как и в долгом переходе, чем меньше твои потребности, тем больше тебе хватит припасов. Чем меньше ты ожидаешь от мира и больше отдаёшь ему, тем щедрее покажутся тебе его дары. Чем внимательнее ты к миру вокруг, к своему каравану, тем скорее они защитят тебя во время бури или миграции скорпионов через ваш маршрут. У входа в грот каждое слово ловят изнывающий от желания мальчик-волк, с нетерпением ждущий своей очереди, и хрипло кашляющая, но уже не плачущая девочка-девушка, брошенная своей семьёй. Но Хашим, стоящий передо мной, кажется, перестал слушать после окончания слов о первой части. Сладкий дым, выходящий из каменной чаши с тайными жреческими травами, заставляет его дышать чаще и заволакивает его глаза. - Если ты готов к таинству, сними одежду и омой своё тело здесь, – шагнув в сторону, я указываю на тёплый залив, рассыпающий блики лунных лучей, проникающих через расселины скалы. Но он медлит и вместо того, чтобы отправиться к воде, протягивает руку. Пальцы юноши дрожат, когда он сначала робко, потом уже смелее касается моей ключицы, проводит по мокрой дорожке вниз, неуверенно дотрагивается до твёрдого соска и обводит его кончиком пальца, потом всей ладонью соскальзывает вниз, оглаживая мой бок, и отдёргивает руку, наткнувшись на выступающую тазовую кость. - Я хочу, чтобы… чтобы ты омыл моё тело, – его голос срывается, но он справляется с собой. Не сдерживает довольную улыбку, увидев мой кивок, но, стаскивая через голову галабею, уже не видит моей усмешки. Пока мы идём к затону, я также рассматриваю его. Хашим тоньше и гибче, чем взрослый караванщик – его тело уже утратило мальчишескую угловатость, но ещё не набрало сухих жёстких мышц. Возможно, из-за этого он будет менее вынослив и быстрее растратит дыхание, скорее устанет, но меня эта мысль только забавляет – как и то, что происходит сейчас. Войдя в тёплую заводь, мы садимся возле берега, и я сначала лью из горсти искрящуюся воду на покрытое пылью и потом тело, затем провожу по нему ладонями, стирая грязь и усталость, наслаждаясь прикосновением к горячей человеческой коже. Юноша следит за мной, постепенно расслабляясь; наконец, откидывается спиной на пологий берег. Тянет за локоть, почти укладывает на себя, а когда я устраиваюсь, оперевшись локтями о камни по обе стороны его тела, берёт моё лицо в ладони и рассматривает, поглаживая мозолистыми подушечками больших пальцев искусанные губы. - Ты и правда из плоти, Тёмный дух Пустыни, Хранитель равновесия, Оберегающий, Хафиз? – левая его ладонь зарывается в мои волосы, обхватывает затылок; пальцы правой оглаживают губы, слегка надавливая. Я молча киваю, отмечая про себя стекленеющий взгляд и подрагивающее лицо, короткими судорогами намечающее оскал. И ещё – ощущая животом его растущее возбуждение. – Я слышал о тебе от других караванщиков – о том, какое блаженство ты можешь дарить, и о том, что за твои ласки можно продать душу. А знаешь ли ты, что доставляет мужчине наивысшее наслаждение – и чего не делают наши женщины, потому что это оскверняет их? - Откуда ты знаешь о наивысшем наслаждении, если этого не делают ваши женщины? – в моём голосе звучит ирония, и Хашим досадливо морщится: - Мне рассказали те, кто был здесь! - Если это рассказали те, кто был здесь, они говорили обо мне. А я знаю обо всём, что делал, – средний и указательный пальцы его правой руки на секунду проскальзывают в мой рот. Я касаюсь их языком, и он, вспыхнув, спешно убирает руку. - Мне… они рассказывали о том, что ты… ох… – юноше в моих объятиях не хватает воздуха. Кажется, одна только мысль о том, чего он от меня хочет, заводит его. – Ты ласкаешь их… губами и языком… так, как не умеет никто… Я опять киваю, и Хашим, дрожа подо мной, снова трогает кончиками пальцев мои губы и судорожно вздыхает, когда я обвожу шершавые подушечки кончиком языка. - Я тоже хочу так… Когда я спускаюсь по его телу, мы ещё оба до пояса в воде. И в ответ на мой вопросительный взгляд он, по-прежнему сжав на затылке пальцы левой руки, правой толкает меня вниз. Глубоко вдохнув, я закрываю глаза и опускаю лицо в воду, доверяясь направляющей меня ладони. Но Хашим продолжает толкать меня, пока я не заглатываю целиком, запускает обе руки в волосы, стискивая затылок, позволяя двигаться по стволу, но не давая отстраниться. Несколько секунд просто лежит, вздрагивая от движений моего горла и языка, потом – случайно или намеренно – резко дёргается и, врезавшись коленом в рёбра, выбивает большую часть воздуха. Невольно вдохнув, я давлюсь и водой, и членом, зажатым между языком и нёбом. Спустя мучительно долгие доли минуты тело подо мной сотрясает оргазм, а парень прижимает меня лицом к своему животу, на секунду полностью перекрывая дыхание. Потом его захват слабеет, и я с плеском выпрямляюсь, кашляя, отфыркиваясь и судорожно дыша. Лёгкие, нёбо и глотку саднит, но его вкуса я не чувствую. Выплюнув воду, которой успел наглотаться, опираюсь спиной на берег, откидываю мокрые волосы с лица и ложусь, закинув руки под голову. Хашим полулежит рядом и постепенно усмиряет своё рваное, со стоном дыхание, пока не задрёмывает. Погрузившись в молчание, я вслушиваюсь в окружающие звуки и сквозь окружающую нас тишину постепенно начинаю различать спокойное дыхание старшего кочевника и неровное, с подавляемым кашлем – оставшихся у входа. А ещё негромкие голоса, треск костра и фырканье верблюдов на стоянке, бульканье воды в котелке, хруст преломляемой лепёшки. Фоном всему этому звучат на все голоса ночные жители Пустыни – шуршание, топот, щёлкание, скрежет, рычание и треск… Юноша рядом, внезапно проснувшись, сначала озирается, не понимая, где находится, потом вспоминает, потягивается, встаёт и направляется к своей одежде. Возвращается с кожаным поводом и с сомнением смотрит на меня, ни о чём не спрашивая, но явно колеблясь. Всё же решается: - Чем я могу связать твои волосы? Молча, практически не меняя позы, снимаю с запястья шнурок и собираю мокрые пряди в хвост. Хашим садится на корточки рядом, ловит мои запястья и ловко оплетает их поводом, стягивая неподвижным узлом. Второй конец повода таким же узлом завязывает на шее, привычным жестом проверив зазор в два пальца, и помогает мне выбраться на берег, обняв поперёк груди. Я поворачиваюсь к нему лицом, но он отстраняется и снова с сомнением и даже лёгкой тревогой рассматривает меня, придерживая за плечо на расстоянии вытянутой руки. Собравшись с духом, наклоняется и осторожно целует ключицы, задерживая дыхание, дрожа от напряжения, но ещё сдерживаясь, потом приближается, обнимает поверх связанных рук и слегка тянет назад за волосы, заставляя откинуть голову. Мягко целует в шею, в плечи, снизу под челюстью, случайно или намеренно слегка прижимаясь губами к следам страсти своего предшественника. И срывается, впивается зубами на границе другого укуса, заставляя меня вздрогнуть, хоть я и был готов к чему-то подобному. Почувствовав вкус крови, откидывает голову и рассеянно облизывает губы, жмурится от непривычной горечи; опять склоняется ко мне, открывает глаза, почти коснувшись моих губ своими – и на этот раз отшатывается по-настоящему, отталкивает меня с отвращением на лице, отступает на шаг: - Мы целуем своих жён и позволяем им целовать наших детей, потому что наши женщины не делают того, что оскверняет их – а ты делаешь! Я не хочу запачкаться от тебя! - Так презираешь своё семя, человек? Это же твоя скверна, – саркастическая усмешка искусанными губами ощущается болезненно, но удар по лицу оказывается больнее. Я бессознательно отворачиваюсь, прикрыв глаза, бессознательно же поднимаю связанные руки, чтобы прикрыть лицо, и пропускаю удар под рёбра, который сбивает меня с ног на мокрые камни. Плечо, бок, бедро, которые встретились с полом грота, начинают пульсировать, обещая очередную ссадину. Теперь звериное выходит наружу целиком – Хашим наваливается сверху, разворачивает меня лицом вниз, резкими рывками устраиваясь удобнее, разводит коленом мои ноги, впивается мозолистыми пальцами в бёдра и рывком, без подготовки входит, выбив из меня глухой стон. Замирает на пару секунд, привыкая к новому ощущению, пару раз вцепляется зубами мне в спину, дополняя вкусом крови грубые толчки, и поднимается на колени, опираясь одной рукой о стену, а второй тянет меня следом. Я кусаю губы, чтобы не стонать от боли и бессильной ярости, и щекотная струйка крови сбегает по подбородку, пятнает чёрным связанные руки – на которые надо бы опереться, чтобы подняться в более подходящую позу, но ладони неудобно вывернуты и вдобавок скользят на мокрых камнях. Человек пропускает пальцы между моей шеей и поводом, вцепляется в импровизированный ошейник, поворачивает руку так, что от врезающегося в горло кожаного шнура темнеет в глазах, и уже силой вздёргивает на колени. И остаётся три точки опоры – мокрые от пота разбитые колени на мокрых камнях и рвущая горло сыромятная петля. Несколько секунд беспомощно хватаю ртом воздух, чувствуя, как в груди разгорается жаркая колючая боль и сердце начинает биться в голове; невольно цепляюсь связанными руками за второй конец ремня, чтобы вдохнуть, но за скользкую кожу невозможно ухватиться, и приходится дёргать вниз запястья, на которых закреплён узел, чтобы натянуть ремень и ослабить петлю на горле. Удушье резко исчезает, и ладони врезаются в камни. Хашим снова вцепляется в мои бёдра обеими руками и резко насаживает на себя – судя по усилившейся дрожи, он уже на пределе, и я в очередной раз прикусываю губы, чтобы отвлечься от ярких вспышек тошнотворной боли, прошивающих внутренности. Одна чёрная капля крови на блестящем в неверном свете камне. Вторая. Третья. Чужая разрядка – несколько резких неритмичных движений, судорожный стон, чужие пальцы впиваются в живот. На спину обрушивается мокрое горячее тело, и мы оба теряем равновесие. Опять ободрав о камни руки и уткнувшись локтями себе под рёбра, я почти рад тому, что в лёгких не было воздуха – очередной стон вышел беззвучным. Пульсирующая внутри боль не даёт отвлечься от себя, тугими кольцами свивается внутри, властно, до тошноты, стискивает горло. Чужое неровное дыхание обжигает ухо и скулу. Полежав полминуты, кочевник поднимается с меня, выходит, оставив после себя мокрый след и саднящую боль, и садится рядом. Дожидается, пока я повернусь на бок, жадно, со свистом и всхлипом дыша. Скрещивает ноги и глухо цедит, не скрывая презрения: - Если ты из плоти и крови, ты не отличаешься от кочевника ничем. Но никто из кочевников не может тягаться со мной. И даже ты – ничто против меня. Тяжело и вместе с тем сладко вздыхает, потягивается и продолжает: - Ты красивая игрушка, а не человек. От тебя нужно только удовольствие. Ну и твоя покорность. А ты – никому не нужен. И я разнесу весть о том, что ты есть на самом деле. Ты вещь, которую можно передавать от одного к другому. - Если ты будешь так же груб со своей женщиной, она имеет право тебя отравить или зарезать, – несмотря на боль и ломоту во всём теле, я опять насмешливо улыбаюсь и языком выталкиваю кровь из уголка рта. – И я уж постараюсь, чтобы ни один совет кади4 не увидел в этом её вины. - Я уже убедился, что твой рот предназначен не для мудрых речей, – Хашим встаёт и дёргает за узел на запястьях, поднимая меня на ноги рядом с собой. – И я вижу, ты не насытился и хочешь добавки – только не пойму, чего хочешь. То ли второй оплеухи, то ли глотку тебе снова заткнуть. Или, может, для разнообразия кнутом вытянуть? Я чувствую, как по ногам течёт его семя и, опустив глаза на свои связанные руки рядом с его побелевшими костяшками, несколько секунд рассматриваю свежие ссадины, на которых проступают бусинки крови. - Твоё время вышло, человек. Маятник не может застыть только в одном положении. Из солнечного сплетения по моему телу во все стороны разбегается тьма, непроглядная, с неуловимыми искорками пламени. Я с глубоким вздохом поднимаю лицо к своду грота и рассыпаюсь мелким чёрным песком, раскалённым, обжигающей волной просачиваясь между стиснутых пальцев, оставляя на камнях пропитавшийся кровью повод, свернувшийся хитрыми узлами. Человек падает на колени и шарит по полу, бормоча проклятия, но находит только сыромятную кожу и мокрые камни. Чёрная пыль, клубясь, поднимается вверх, как песок во время кровавого ветра самума, и собирается в облако. В этом облике мой голос звучит свистом и шипением, негромким, но не менее пугающим: - Ты, пожалуй, не прошёл инициацию. Слишком жесток к тем, кто от тебя зависит. Но был так усерден в учении, что я подарю тебе один шанс. Только один. - Хафиз! Он падает передо мной на колени, прижимается лицом к камням, где не бьёт в лицо, не душит мелкая жаркая пыль, и нет больше ни надменности, ни злорадства в его пронзительном вопле – только первобытный ужас. Мечущийся в воздухе песок уплотняется, оформляется в тело человека с кожей чёрной, как беззвездная ночь, покрытой мелкими алыми искрами, которые ни секунды не сидят на месте, перебегая подобно пламени. Не слыша более свиста песка, Хашим поднимает голову и с глухой тоской шепчет: - Ты ненавидишь меня? - Ненависть – это слишком человеческое чувство для меня. На инициации и на повторных инициациях я возвращаю каждому то действие, что он вложил в меня. Так будет и в жизни вне моего грота – ты получишь то, что давал окружающим. Неважно, верблюды это или твои дети. Обойдя лежащего ничком человека, я опускаюсь сзади на колени и с тенью отвращения вхожу в него, сразу, без подготовки, невзирая на истошный крик и непривычно высокую для людей температуру своего тела. Десятки мучительных для нас обоих секунд я длинными рывками насаживаю на себя извивающееся тело Хашима, который бьётся так, что мои шершавые пальцы то и дело срываются и оставляют ссадины на лоснящейся от пота коже. Удовольствия в этой истеричной процедуре нет совершенно, поэтому, когда мне надоедает судорожная пляска, я впиваюсь пальцами в его бока, стискиваю зубами мокрую спину между лопаток, и он задушенно скулит подо мной. Сдёрнув с себя тихо всхлипывающего юношу, пошатываясь, встаю и, вернувшись в своё изломанное человеческое тело, неловко, ободранным боком вперёд, с плеском и в снопе брызг заваливаюсь в свою горячую заводь и поворачиваюсь головой к мелководью, чтобы хоть немного набраться сил перед заключительным штрихом. Пару минут тишина нарушается только всхлипами и щёлканьем пузырьков на поверхности воды вокруг моего тела. Я лежу на горячем каменном дне, прижавшись щекой к мокрому берегу, и жду с закрытыми глазами, пока утихнет судорожная дрожь, истошный крик истерзанной плоти. И ещё полминутки, чтобы отдохнуть. И ещё немного… - Ты хоть не излился в меня? – человеческий голос, сорванный, хриплый, полный слёз, всё же звучит требовательно и даже капризно. Это так смешно, что я невольно улыбаюсь, выбираясь из воды: - Нет, конечно! С тобой и кончить не вышло ни разу. Любовник ты так себе. Ладно, сейчас глубоко вдыхай и под водой не дыши. Уязвленный Хашим набирает воздуха, чтобы высказать всё, что думает обо мне, но я подхватываю на руки окровавленное тело и ныряю в тугие ледяные струи. От удара о воду он вскрикивает и теряет дыхание, поэтому под водой начинает захлёбываться, цепляясь за меня. Выбравшись на берег, мне приходится долго трясти юношу, заставляя выплёвывать воду, которой он наглотался, и, укладывая кочевника на свободное ложе из трав, я не могу сдержать ехидства: - Утопления твоя слабость, я смотрю. Он бессильно дёргает плечами и поворачивается ко мне спиной. Метка выглядит неровной и неуверенной, будто не может удержаться на коже и сползает; и мне уже ясно, что следующей инициации у Хашима не будет. Он тоже засыпает сразу, и я отправляюсь к тёмному силуэту, возникшему на пороге грота. - Заходи, мальчик-волк, – когда я, прихрамывая, выхожу на свет, парень отшатывается, за доли секунды оглядывает меня и испуганно смотрит в сторону озера. – Для инициации ты ещё мал, поэтому давай сразу обсудим, что мы можем друг другу предложить. - Что это значит? – Зейб, судорожно сглотнув, подходит ближе и с опаской рассматривает избитое, исцарапанное, расчерченное снова проступающей чёрной кровью тело, которое он так рвался ласкать. - Это значит, что метки ты сегодня не получишь никаким образом. Поэтому ты здесь не как проситель, который должен доказать, что достоин, а как равноправный партнёр. Значит, мы должны озвучить, на каких условиях мы продолжаем. Итак, ты сказал, что хочешь попробовать меня, хочешь волшебных ощущений. Если я принимаю условия игры, то сделаю это. Я со своей стороны рассчитываю… Пожалуй, на удовольствие. А не на очередные побои, – от кривой усмешки рассечённые искусанные губы снова начинают кровоточить, и мальчик вжимает голову в плечи, отводя взгляд. – И поэтому вопрос к тебе. Мальчик-волк, ты готов доставить мне удовольствие? Если да, снимай одежду, ныряй в маленький залив, около которого расстелена верблюжья шкура, и смывай с себя весь песок, который ты собрал, подслушивая у входа. Если нет, ничего не обещай мне и можешь уйти. Не стану задерживать. Не ожидая ответа, я разворачиваюсь и возвращаюсь в свой горячий источник. Щекотная вода принимает меня, заласкивая боль, врачуя раны, но для полного исцеления мне нужно полежать в ней не меньше часа, погасив курильницу и выгнав запах пьянящих трав, который сводит с ума людей и не позволяет мне расслабиться. Зейб едва слышно подходит к воде и осторожно трогает её ногой. Среди кочевников редки люди, которые умеют плавать или хотя бы не боятся воды. Пока он аккуратными маленькими шагами заходит на глубину и опасливо погружается, я рассматриваю его. Он ещё тоньше Хашима, с гладкой смуглой кожей и длинными стройными ногами, похож на щенка-подростка дикой пустынной собаки, длинноногой и поджарой. Ну или на волчонка. - Не бойся, Волк, здесь глубоко только под водопадом. - Почему? – он, пересилив себя, нырнул пару раз, теперь фыркает и глубоко дышит, унимая дрожь. - Потому что вода много лет падала вниз и сточила камни под собой. - Вода такая сильная, что точит камни? - Да, вода сильнее всего. Она может сточить всё, что есть в Пустыне, если времени и воды будет достаточно много. - Откуда здесь так много воды? - Она выходит из-под земли, потому что под землёй её много, а в земле есть трещинка для неё. - Почему около водопада вода холодная, а там, где ты, горячая? - Потому что водопад идёт из одного источника, холодного, а я сижу там, где бьёт горячий источник. Их вода смешивается и получается тёплая приятная вода, в которой барахтаешься ты. Не слишком горячая и не слишком холодная. - А эта вода не разломает землю под нами? Она ведь тоже сильная. - Однажды разломает. Но при жизни твоей и даже твоих внуков не разломает. А ещё ледяная вода – немного не из этого мира. Она проходит через камни чёрные и камни белые, потом через пепел и тлен, через тысячи тысяч давно мёртвых тел, ставших такой же мёртвой землёй, готовой породить и зелёную жизнь, и огненную смерть5. Потом снова через камни чёрные и камни белые, но в другом мире. И возвращается в этот мир, в жёлтый песок и серые камни водой мёртвой, затягивающей раны. А горячая вода, бурлящая тысячей тысяч пузырьков – это живая вода, она дышит и источает тепло, она унимает боль и вдыхает жизнь. - А ты очень устал или можешь вылезти на берег? Улыбнувшись резкой смене темы, я неохотно выбираюсь на прохладный воздух, покрываясь мурашками. Он тоже вылезает, отряхивается, усиливая сходство с волком, и останавливается на расстоянии буквально шага, неприкрыто разглядывая меня с ног до головы. - Что-то ещё хочешь? Спроси, – понижаю голос, дразня, и забавляюсь тем, как учащается его дыхание. - Хочу тебя. Можно? Я киваю. Он вкрадчиво делает полшага вперёд и осторожно протягивает руки ладонями вперёд. Кладёт их мне на плечи, замирает, почти неощутимо поглаживая. Ещё маленький шаг, и вот он уже прижимается ко мне, обхватив руками поперёк груди, трогает мягкими губами ключицы, шею, щёку, кончиками пальцев поглаживает спину, раздувая ноздри, принюхивается ко мне и тихонько лижет шею под ухом кончиком языка, думая, что не замечаю. Он ростом почти с меня, но тоньше, более угловатый и не так широк в плечах. Зато льнёт совсем по-щенячьи, и я начинаю гладить его в ответ. Мальчик выпрямляется во весь рост и уверенно целует в разбитые губы. Облизывается, ощущает горячую соль моей крови и смотрит в глаза: - Я слышал, о чём просил тебя Хашим, и догадался, чего он хотел от тебя. Ты можешь сделать это со мной и научить меня так же? - Ты видишь, что сделал Хашим со мной после того, как он просил и я сделал. Ты тоже считаешь это скверной? - Нет, нет, что ты! – ластится, трётся лицом о моё плечо, прижимается ещё сильнее и сам распаляется от этого. – Хашим не любит никого в мире, кроме себя, не слушай его. Мне не хочется говорить, поэтому, не отвечая, просто глажу его затылок, шею, спину, а он жмётся теснее и вытягивается под моими руками. - Научи меня, – щекотно шепчет в шею. – Я хочу уметь делать хорошо. Я хочу сделать так, чтобы было хорошо тебе. - Я не знаю слов, чтобы объяснять такое, но я покажу. Ты повторишь, что запомнишь. Но главное во всём, что ты делаешь – чтобы твоему партнёру было хорошо. - Как я это узнаю? - Ты должен начинать всегда с маленьких ласк, слушать дыхание того, кто рядом с тобой, и понимать язык его тела. Если твой любовник отстраняет тебя или напрягается, ты должен остановиться и спросить, что делаешь не так. И перестать так делать. Вы же пришли друг к другу ради удовольствия, верно? - Да, конечно, да! - И всегда не торопись и спрашивай, если не уверен. - Оххх… – мальчик прижимается губами к моей скуле, несколько секунд нежно трётся о неё, зарываясь носом в волосы, принюхиваясь, и всё больше пьянеет. Я чувствую, как колотится его сердце, когда провожу пальцами по напряжённой шее, когда прижимаю к себе тугое гладкое тело, чувствую, как он покрывается мурашками, дрожит и выгибается под моими руками. 4 – кади – здесь: старейшина, выполняющий роль судьи и разбирающий тяжбы по сделкам, семейным конфликтам, преступления против личности (убийства и телесные повреждения). 5 – всего лишь осадочные породы типа торфа и каменного угля, но как красиво и поэтично. Горжусь своим потоком сознания.
Susя: Пустыня Глава вторая, продолжение – У тебя глаза как небо… – шепчет в щёку, запускает пальцы в небрежно собранные волосы, гладит затылок. – То спокойное, то как перед бурей, а то как зимой, серое, холодное и полное снега и смерти. И тут же набрасывается с жадными поцелуями, избавляя меня от необходимости думать, что на это сказать. Я чувствую горько-солёный вкус своей крови и отвечаю Зейбу, который от этого теряет рассудок, жадно гладит меня взмокшими ладонями и будто боится разомкнуть губы, пусть и целуется уже взахлёб, задыхаясь. В какой-то момент я отстраняю его лицо и опускаюсь губами по шее, замираю на груди, слушая нетерпеливое похныкивание. Стоять согнувшись неудобно, поэтому я помогаю ему лечь и укладываюсь сверху, опираясь на локти. Зейб дрожащими руками гладит мою голову, приминая волосы. Осторожно касаюсь губами и языком молодого атласного тела, изучаю на вкус, наслаждаясь его нетерпением, легонько прихватываю зубами сосок и сразу отпускаю, холодя дыханием. Мальчик впивается пальцами в мои плечи, бесстыдно обхватывает ногами и прижимает к себе. Он весь – чистый восторг пополам с вожделением, и эта смесь бьёт в голову, как наркотик. Когда я прижимаюсь щекой к его животу, Зейб хрипло вздыхает, осторожно гладит кончиками пальцев моё лицо, изнывает, но не торопит, пока я медленно опускаюсь. Вздрагивает и вытягивается, когда я провожу языком по выступающим венкам, но молчит, кусая губы, невольно щекоча дрожащими пальцами мою спину. И – застывает с приоткрытым ртом, перестаёт дышать, когда я осторожно заглатываю целиком, вытягиваюсь во весь рост, распластываюсь по каменному полу, несколько секунд привыкаю, устраиваюсь так, чтобы его член не давил на ушибленное нёбо, и медленно начинаю. Мальчишка выдерживает три или четыре движения моего горла и резко выгибается, вцепляется в руки, удерживающие его бёдра, побелевшими пальцами, скулит и беззвучно плачет. Когда он заканчивает конвульсивно дрожать, я медленно поднимаюсь, вытягиваюсь рядом с ним и некоторое время молча лежу с закрытыми глазами, забросив руки под голову, вдыхая жаркий пряный аромат его тела. Глотку саднит, и хорошо, что на сегодня это последнее экстремальное развлечение. Правда, придётся ещё говорить. Что ж, буду делать перерывы. Рассечённые губы пульсируют, и я невольно облизываю их, хмурясь от боли и горько-металлического привкуса на языке. Зейб приподнимается на локте, мокрый, с колотящимся сердцем, ещё тяжело дыша, склоняется надо мной, целует между бровей, ресницы, уголки рта и замирает, еле касаясь губами моих губ. - А если у меня не получится? – шепчет в губы, щекоча дыханием, ласкает ранки кончиком языка. - Так глубоко – конечно, не получится. Я очень долго тренировался. Но глубоко и не нужно. Достаточно вот так, – высвободив одну руку, показываю пальцами на нём и ловлю прерывистый вздох. – Нужно – следить за звуками, дыханием и движениями. По ним ты поймёшь, что-то не так или всё в порядке. Нужно – прятать зубы. Нужно – гладить языком, губами и руками. Нужно – не стесняться слюны, она, наоборот, очень пригодится. Нужно – ровно дышать и удобно лечь, чтобы тебе ничего не мешало. Нужно – остановиться и работать руками, если начнёшь задыхаться или если сведёт рот. Что? – открыв глаза, я вижу, что Зейб заливается краской. - Ты так уверенно это всё перечисляешь. А я уже половину забыл, а вторую половину не знаю, как можно сделать. - Попробуй. И в процессе будешь понимать, как надо. Он послушно сползает по мне и я вздрагиваю от первых неумелых прикосновений. Сначала он только гладит уже сухими ладонями и касается губами, будто примеряясь, разглядывает и изучает. Потом, решившись, дотрагивается языком и невольно вздыхает, обдавая смоченное слюной место холодком. Отстраняется, наблюдает, поглаживает пальцами по всей длине, и теперь вздыхаю уже я, невольно сжимаю его затылок и сразу же отпускаю. Ободрённый моей реакцией, Зейб смелеет, начинает понемногу забирать в рот, немного задевая зубами, но сразу же пряча их; я чувствую, как он распаляется, и это заводит сильнее неловких и неритмичных движений. Отпустив происходящее, я закрываю глаза и оставляю ладонь на его затылке, бездумно ощущаю движение мышц под кожей и мимолётные ласкающие прикосновения острых зубов, заставляющие меня задерживать дыхание, слушаю его прерывистые вздохи – и пропускаю момент, когда накатывает резкое удовольствие, и не успеваю отстранить его. Мальчик поднимает голову, замирает с закрытыми глазами, облизывая губы, шумно выдыхает. Опустив руку на плечо, я силой протаскиваю его, мгновенно сжавшегося от ужаса, боком и плечом по шкуре и прижимаю к себе, вытираю ладонью лицо и целую зажмуренные глаза, уголки рта, раздувающиеся крылья носа, подбородок, брови, губы, скулы. Вздохнув с облегчением, он отвечает поцелуями, нежно ластится о мои руки, плечи, лицо, льнёт ко мне. - У меня получилось? Тебе понравилось? – тихо спрашивает, прижимая мою ладонь к щеке, и застенчиво улыбается в ответ на мой кивок. В нём зреет следующий вопрос, но я молча выжидаю, наслаждаясь прикосновениями к молодому гладкому телу и его реакцией на ласку. - Ты позволишь мне войти в тебя? – шепчет так тихо, будто кто-то подслушивает нас. - А ты умеешь правильно? – он утвердительно кивает и показывает на флакон с густой мазью, сдобренной целебными травами, стоящий возле шкуры. – Если я позволю, это не значит, что всё получится хорошо. - Я сразу перестану, если что-то пойдёт не так! - Не уверен, что из этого вообще что-то дельное получится, – покачав головой, я поднимаюсь на четвереньки и искоса слежу за тем, как он неумело смазывает себя и осторожно пристраивается, судорожно вздыхает, пытается войти в меня. И входит примерно наполовину, когда внутри всё сводит, и я резко дёргаюсь, невольно закусив губу и зашипев. Зейб рывком выходит, заставив меня ещё раз выгнуться от боли, отстраняется и со страхом заглядывает в моё лицо. - После Хашима… это очень плохая… идея… – от незабытых ощущений меня трясёт, и слова вырываются вперемешку со стонами. Волк испуганно облизывает губы и начинает гладить меня дрожащими руками по голове, по спине, по напряжённым плечам: - Что будем делать? Помолчав, выровняв дыхание и загнав боль на задворки, я поднимаюсь на колени, опираясь на него: - Давай попробуем наоборот. У тебя внутри хотя бы не… так всё плохо. Зейб отводит взгляд и, помедлив, кивает. Устраивается передо мной. Напряжённо выгибает спину – и расслабляет, выпрямляется, когда я надавливаю ладонью на его поясницу. Изогнувшись, следит за тем, как я смазываю себя, и вздрагивает, выгибается, когда я начинаю смазывать его, то отодвигается, ощутив внутри мои пальцы, то, опомнившись, практически надевается на них. Продвинув пальцы вглубь, я неторопливо двигаю ими, надавливая, наблюдая, как Зейб выгибается, хватая ртом воздух. Когда я медленно вхожу, он уже готов и жаждет этого, поэтому приходится удерживать его за бёдра, не давая насаживаться слишком сильно. И дальше мне приходится тормозить его, не давая сбивать ритм и дёргаться слишком сильно. Когда наступает долгожданная разрядка, я встречаю её практически с облегчением – осторожно освобождаюсь, осторожно укладываю его, мокрого, задыхающегося, и ложусь рядом, рассматривая искажённое удовольствием лицо. - Это невероятно… – шепчет он, открыв пьяные глаза и с восторгом глядя на меня. – Теперь я понимаю, почему взрослые так тянутся сюда и почему мне не разрешали идти. - Потому что ты ещё несовершеннолетний, наверно, – я улыбаюсь и глажу его по голове. Он жмурится и мотает головой: - Если бы нужно было срочно жениться на ком-то, я сразу стал бы совершеннолетним «для особых случаев». Они просто не хотят делиться. - Я не то, чем можно или нельзя делиться, не находишь? Пожалуй, я сам решу. - Конечно! – он сразу серьёзнеет. – Я про то, что я не буду водить караван, поэтому мне не разрешали ходить. А я пошёл, сказал, что будешь решать ты. - Теперь ты доволен? – горячо кивает. – Тогда готовься нырнуть и спать. Я тебя буду держать, не бойся, не утонешь. А ты глубоко вдохни сейчас и в воде не дыши. Прыгая в озеро, я прижимаю его к себе, но всё равно он дёргается и цепляется за мою шею, ощутив ледяную, а потом горячую воду, и не отпускает до самого выхода на берег. - Зачем лезть в такую холодную воду? И потом в горячую, как кипящий чай? – он отряхивается и забирается под одеяло, которое я откинул для него. - Чтобы залечить раны, которые я мог тебе нанести. - Ты заботишься обо мне даже сейчас. А кто исцелит тебя? - Я буду лечиться после всех, когда инициации кончатся, – я улыбаюсь такому трогательному беспокойству обо мне. Волчонок засыпает, едва коснувшись мокрой головой подушки, и я тихонько опускаю одеяло на его спину. Остался последний участник, потом можно будет отдыхать и мне. Третий раз за сегодня я подхожу к залитому серебряным светом выходу из грота, где обрисовался маленький силуэт, но сейчас говорю из тьмы: - Заходи, девочка-кочевник, настала твоя очередь. Я приветствую тебя в моих владениях. - Моё имя Бадия, мне девятнадцать полных зим. И я обращаюсь с верблюдами лучше многих взрослых, – её голос звучит хрипло и как-то безнадёжно. - Ты впервые в моём гроте, Бадия, поэтому я расскажу о том, что тебя ждёт. - Не стоит тратить время. Я слышала инициацию Хашима и всё поняла. И ещё, если можно, погаси эти травы, я кашляю из-за них. - Меня потрясает твоё своенравие, – улыбаясь в темноте, я накрываю керамическую миску крышкой и сам негромко вздыхаю с облегчением. – Если ты всё поняла, хоть и не выслушала, если готова к таинству, сними одежду и омой своё тело в том озерце, на которое светит луна и рядом с которым брошены верблюжьи шкуры. - Ты предлагаешь мне нарушить порядок и снять одежду при тебе? - Я уже говорил это тебе, но повторю. Здесь, в этом гроте, царят мои законы. Если ты переступаешь порог, ты принимаешь их. Её голос звучит теперь еле слышно: - Ты кому-то расскажешь о том, что было? Что я сняла одежду и обнажила голову при мужчине? - Всё, что происходит здесь, остаётся между мной и участником инициации. Я не считаю никого достойным знать это. Если только ты расскажешь сама. - О да. Сами рассказывают, и ещё как. Кочевники, которые прожили шесть полнолуний после инициации, на стоянке говорят о тебе разное. О волшебстве, о ласках, о том, что ты читаешь мысли, и о том, как сладко здесь спится. Кстати, где все остальные? Они вошли, но не выходили. Где Махир? Хашим, Зейб? - Они спят, здесь, в гроте, но не беспокойся. Они не проснутся, пока я не позволю им. Никогда предыдущий участник не видит следующего. Разве что следующий может сидеть у входа и подслушивать, что происходит внутри. - Мы… я очень боялась оставаться рядом с отцом. После того, как он опозорился и даже заплакал перед всеми. А Зейб не мог дождаться, думал, сможет пройти перед Хашимом, но что-то невидимое не пустило его. Решившись, она проходит к озерцу и в пяти шагах от него тихонько раздевается, складывая одежду на высокий камень, трогает босой ногой воду и неожиданно для меня смело и беззвучно ныряет – так, будто всю жизнь прожила на берегу. Пока она плещется в тёплой воде, я переношу свечу от входа к воде и ставлю стакан рядом с её сложенной одеждой, а сам сажусь на шкуру, скрестив ноги, и наблюдаю за танцующим пламенем. Девушка выходит из воды, отжимая ладонями короткие волосы, и останавливается в нерешительности за моей спиной. - Отвернись. Мне нужна моя одежда, а она перед твоими глазами. - Сейчас она тебе не понадобится, – я встаю, одновременно поворачиваясь к ней. Сдавленно вскрикнув, она прижимает ладони к лицу, потом, опомнившись, закрывается руками, невольно опять цепляется взглядом за моё тело, и её глаза расширяются. – Что с тобой? Ты никогда не видела мужского тела? - Видела, это было мерзко... Почему ты в крови? Может, ты всё-таки убил тех, кто шёл передо мной, но обманываешь меня? - После инициации я отношу их к водопаду за твоей спиной и омываю их тела. А потом укладываю на ложе из трав вдоль стены. И они спят до утра, и возвращаются к племени отдохнувшими. На моём теле – моя кровь, из ран, которые не успели исцелиться. - Значит, они сопротивлялись? – девочка украдкой рассматривает меня, то отводя глаза, то опять принимаясь разглядывать. - Не особо. Только один пытался то утопить, то задушить меня, но ничего не вышло. К счастью для него. - Почему к счастью? - Если бы он убил это тело, ему пришлось бы встретиться лицом к лицу с Тёмным духом Пустыни в его изначальном облике, только что ощутившим ярость и предсмертную боль своего вместилища. Такой встречи человеку пережить невозможно, и смерть его была бы мучительной. - Что за Тёмный дух Пустыни в изначальном облике? Чем он отличается от тебя? - Это тело существует столько, сколько существуют люди в Пустыне. Оно создано, чтобы общаться с ними на понятном им языке, выслушивать их, задавать вопросы, лечить их. Чтобы не вызывать их страха. А Тёмный дух Пустыни существует столько же, сколько лет Великой матери. Он есть я, и он есть всё живое, миллионы глаз и миллионы ежедневных смертей и рождений. Отвечая на требовательные вопросы и ощущая её одновременно испуганный и оценивающий взгляд, я рассматриваю её в ответ. Бадия действительно очень похожа на мальчишку – жилистая, худая, длинноногая и узкобёдрая, с маленькой грудью и широкими плечами, мозолистыми пальцами и прямым недобрым взором. И ещё она вся покрыта старыми следами от кнута – узловатыми белыми рубцами, пересекающимися и переплетающимися. Она улавливает мой изучающий взгляд и с вызовом опускает руки: - Что, не похожа на женщину? Наверно, и смотреть противно? - Я не видел подобных тебе, – подойдя вплотную, я кладу ладони ей на плечи, которые внезапно оказываются очень тонкими и хрупкими. Она продолжает стоять с опущенными руками, не поднимая, но и не опуская голову. – Скажи мне, познала ли ты мужчину? - Нет. А теперь скажи ты мне – почему все спрашивают об этом? - Почему все делают что-то – спрашивай у всех. Мне нужно было знать, придётся ли причинять тебе боль. - Мне всю жизнь причиняют боль, я привыкла. Её лоб почти касается моего подбородка. - Твоя инициация будет не такой, как у других. Сначала тебе придётся пережить боль и бессилие, а потом я исполню твои желания, не осуждая их и никому потом о них не рассказав. Ты готова сейчас подчиниться моей воле? - Почему всегда от мужчин только боль, боль, боль, унижение, слёзы, боль и ничего другого, – шепчет она, глядя в сторону поверх моего плеча. – А виноваты в их гневе, гордыне, трусости, умирают из-за них только дочери, жёны и матери? - Готова ли ты, Бадия? - Делай что хочешь, – у неё глухой безжизненный голос. Не отпуская плеч девушки, я подвожу её к широкому плоскому каменному ложу, похожему на жертвенник, и сажаю на него. Она вскидывает руки, отводя мои ладони, сама ложится на спину. Камень короткий, человек помещается на нём только туловищем – затылок и ноги уже выходят за края. Когда я за колени развожу её ноги и скрещиваю у себя за спиной, она с тоскливым взглядом зверя, который смотрит из капкана в глаза охотнику, хватает мои руки и напрягает бёдра, отталкивая меня. Я молча качаю головой; кочевница так же молча вцепляется в края жертвенника, расслабляет ноги и закрывает глаза. Я беру её за бёдра и удерживаю, пока осторожно, без резких движений вхожу. Через несколько секунд лицо Бадии искажается от боли; сначала она молчит, царапая камень, потом срывается в задушенные рыдания. Прикрыв глаза, я сначала ощущаю, как она инстинктивно напрягает ноги, отстраняя меня, чувствую тугое сопротивление внутри и её боль – тупую, тянущую, нарастающую и переходящую в режущую. Постепенно усиливающаяся боль резко переходит в ощущение разрыва, от которого девушка вцепляется в удерживающие её руки, царапает их, воет подо мной и, выкрикнув весь воздух, опять рыдает, бессильно, задыхаясь от слёз. Мучительное ощущение меняется. Теперь это нудное тупое пульсирование, боль будто от большой ссадины. Я чувствую жаркую кровь – она внутри, она же вытекает блестящим ручейком, когда я выхожу. Чуть позже приходит моя боль, одновременно давящая и пульсирующая, послабее, но непрерывная. Судорожные рыдания сменяются глухими всхлипами. Девушка отталкивает мои руки, садится, оперевшись ступнями о край каменного ложа, и сжимается в клубок, обняв себя за плечи и уткнув в колени голову. Встав рядом, я несколько секунд наблюдаю, как из-под неё по камням ползёт тёмная струйка, потом мягко, но настойчиво опускаю её ноги на пол и поднимаю Бадию на руки. Она, удивительно лёгкая после всех своих предшественников, отворачивается, упираясь напряжённым боком мне в грудь, содрогается от беззвучных слёз, а немного тёплой крови стекает мне на живот, на бедро и капает на пол, пока я иду к воде. - Глубоко вдохни и не дыши, пока будешь под водой, – четвертый раз за сегодня я ныряю в ледяные объятия водопада и четвертый раз тело на секунду немеет. Заплаканная юная женщина вздрагивает, замирает и съёживается, невольно прижимаясь к мне, когда холодная вода принимает нас, но начинает сопротивляться, пока я плыву с ней на руках к своему горячему заливу. - Тут же горячо! Ты решил меня заморозить, а потом ещё и сварить? - Сколько раз лежал в этом источнике, ни разу не сварился. Устроившись среди нагретых камней и песка поудобнее, я отпускаю её и сажаю рядом, а сам с наслаждением откидываюсь на берег так, чтобы вода доходила до ключиц. Истерзанную шею и разбитое лицо лечить будем потом, сначала всё остальное. - Мне вообще-то больно! - Мне тоже. - Догадываюсь, что у тебя может сейчас болеть, но это другое. В тебя когда-нибудь входили? Разрывали тебя изнутри? - За сегодня дважды. И оба не особо церемонились – один по неопытности, другой от высокомерия. Бадия замолкает, ошеломлённая ответом, и опускает плечи. После короткого молчания я уже мягче добавляю: - Моё тело не приспособлено для проникновения, оно каждый раз будет страдать. А твоё тело может принять меня без боли и даже родить ребёнка, который размерами почти достигает спелой дыни. Пусть первый опыт и был мучительным, но платить нужно только раз. Девушка не отвечает, делает вид, что занята изучением бурлящей воды, сидя спиной ко мне. Я раскидываю руки, оставляя их под водой, и опускаю затылок на берег, где твёрдость камней немного смягчает сложенная шкура. - Ложись в воду, будет легче. Если тебе неудобно лежать на дне источника и на берегу, ты можешь лечь на меня. - Я могу спать на голых камнях, – фыркает она. – И меня забавляют твои попытки пытаться меня потрогать. Особенно смешно то, как ты делаешь вид, что я не оскорбляю твой взор. - Хорошо, – мой голос становится совсем тихим и казался бы вкрадчивым, если бы не был настолько уставшим. – Я говорю тебе – я хочу, чтобы ты сейчас легла рядом со мной или на меня в этом горячем источнике и устроилась поудобнее. Я сползаю ниже, так, что вода доходит до подбородка. Бадия опускает голову и сидит некоторое время молча, потом садится слева, откидывается на берег, скрываясь по горло в воде, и осторожно кладёт затылок мне на плечо, но остаётся напряжённой, стараясь не касаться больше ничем ни моего тела, ни руки, которая лежит у неё под головой. Позволив девушке привыкнуть, беру её за плечи и перетаскиваю ближе, укладываю себе на грудь (отчасти усаживаю на колени), пользуясь тем, что тут довольно глубоко и её тело тоже остаётся под водой. - Доволен? Что теперь? – она подчиняется моим рукам, но сжимается в комок и скалится. - Теперь расслабься и отдыхай, – обнимаю Бадию, и моя левая рука ложится ладонью на её бедро, а правая – на запястье левой. Закрываю глаза и расслабляюсь сам, наслаждаясь теплом и приятной тяжестью на груди. Девочка некоторое время остаётся напряжённой, но горячая вода, боль и усталость постепенно берут верх, и она задремывает, расслабляется и даже в полусне укладывается удобнее, устраивает голову под мой подбородок, подсунув одну руку под щёку, а вторую вытянув вперёд и свесив с моего плеча. Всё вокруг успокаивается, и я наконец-то ощущаю, как колючие пузырьки покусывают мои кровоточащие раны. Боль постепенно становится непрерывной, но терпимой, она затягивает в свой омут, и я позволяю этой волне накрыть меня. Спустя полчаса тело ноет уже гораздо слабее. Но это ощущение обманчиво, это милосердное обезболивание, необходимое для нормальной работы хрупкого земного тела – только когда я закончу дело и смогу полностью расслабиться, вода сможет на самом деле зарубцевать мои раны. Спустя примерно минут сорок Бадия лениво открывает глаза, потягивается, ощущает мои объятия, вздрагивает и цепенеет, опять напрягаясь. - Деееевочка. Что с тобой случилось? - Я боюсь. Почему ты так себя ведёшь? - Так – это как? - Как будто ты боишься причинить мне боль. Хотя я слышала, как кричали сегодня двое взрослых мужчин. Особенно Хашим. Ты ведь не жалел их, правда? Для чего тогда меня бережёшь? Я рассеянно пожимаю плечами: - Вы приносите мне дары и проходите инициацию, выполняя мои условия. За это я возвращаю кочевников не только невредимыми, но и одновременно исцеляю их от всех болезней тела, а ещё даю им свою защиту. Чего ради мне их калечить? Здоровый работник – это меньше затрат на лекарства, за которыми вы всё равно ходите ко мне, и процветающий клан. А процветающий клан – это отсутствие войн, стычек. А много процветающих, сытых кланов – это когда не надо постоянно мирить тех, у которых не хватает охотников, с этими, у которых не хватает земледельцев. У меня и так достаточно забот, кроме людей. Она молчит, переваривая мои слова, позволяя держать себя на руках, потом вдруг вскидывается, поднимается, упираясь руками мне в плечи: - Почему сейчас у меня ничего не болит? Будто устыдившись своей горячности, сразу же вполголоса добавляет: - Мне было так больно, как будто ты разорвал мне всё внутри. Я боялась, что умру. А теперь мне хорошо, как и обычно. - Потому что рану затянул ледяной источник, а потом исцелил горячий. Я не ради своего каприза заставил тебя здесь лежать. - Что ты будешь делать со мной теперь? – она продолжает нависать надо мной, пристально вглядывается в лицо. - Теперь некоторое время – то, чего хочешь ты. Чего бы ты хотела? - А потом? - А потом закончу инициацию и уложу тебя спать. - А ты будешь спать? - Может быть, но только до рассвета. Я вернусь к своему вопросу – чего бы ты хотела? Какое твоё желание я могу исполнить? Не думай сильно, найди то, что бродит у тебя внутри и постоянно пытается прорваться. - Я хочу горячего молока с мёдом. Потому что я никогда не пробовала мёд. Но я знаю, что он сладкий. Её просьба невольно вызывает у меня улыбку. - Чтобы исполнить твоё желание, мне нужно встать, – порозовев, она слезает с меня и садится на разостланную шкуру. Я с лёгким неудовольствием выбираюсь из горячей воды, нахожу походный ковшик с ложкой, керамический горшок с мёдом и флягу с верблюжьим молоком и снова возвращаюсь к горячему источнику. - Разве тебе не нужен огонь? - Нет, у меня есть горячая вода. Бадия с удивлением следит за тем, как я наливаю в ковшик молоко, ставлю его в источник. Пока молоко греется, я отхожу за небольшой чашкой, возвращаюсь, периодически трогаю молоко и, наконец, добавляю в ковшик три ложки мёда, размешиваю и вынимаю из воды. - Твоё молоко готово, – отливаю немного молока в чашку и протягиваю ей. Девушка отшатывается: - А вдруг этот мёд на самом деле ядовит? - Вряд ли ваши северные соседи хотели меня отравить. Думаю, они знают, что такое плохо кончится, – я всё же отпиваю из чашки и опять протягиваю ей. На этот раз она принимает молоко и неуверенно пробует: - Он как будто горьковатый и сладкий одновременно. - Он ещё и дерёт язык, если сразу много съесть. А если по чуть-чуть, то уже не так заметно. - Откуда берётся мёд? – Бадия уже смакует напиток и не боится, когда я подливаю из ковшика. - Есть такие насекомые, как скарабеи, только летающие и с шерстяным брюшком – их зовут пчёлы. Пчёлы живут большой семьёй, как маленькие красные муравьи Пустыни, которые поедают мёртвых жуков. Пчёлы прилетают к цветам, берут их нектар и делают из него мёд в своём доме. Каждая пчела – понемногу. Но много маленьких сил, сложенных вместе – это большая сила. Люди сделали им дома, из которых потом забирают мёд. Когда молоко кончается, она, кажется, совсем не боится меня, несмотря на то, что мы сидим у источника рядом. - Ты очень устал? Возьми меня на руки, как будто я совсем маленькая. Вымыв ковшик, ложку и её чашку, я оставляю их сохнуть на берегу, кладу мёд и молоко на место и возвращаюсь к ней. Девушка сидит, обняв колени руками, и смотрит на меня снизу вверх без страха. Я опускаюсь перед ней на колено, подхватываю на руки и поднимаю. Доверчиво обняв за шею, она утыкается подбородком в моё плечо и прислоняется виском к щеке: - Мне никто никогда не делал так. Может быть, так давно, что я этого уже не помню. Стоять на месте скучно, поэтому я медленно хожу по берегам своего тайного озера, невольно улыбаясь в темноте невинности её желаний. - Ты хочешь чего-то ещё? Она молча качает головой. - Тогда я закончу твою инициацию и уложу тебя спать. - Это будет очень больно? – она покорно соскальзывает с рук и стоит передо мной, зябко поджимая то одну, то другую ногу. - Возможно, будет больно, совсем в конце. Но не думаю, что очень. Доверься мне и расслабься, я сделаю всё сам. Ты поймёшь, если от тебя что-то понадобится. Я задуваю свечу и тянусь к девушке, стоящей спиной ко мне на расстоянии шага. В полутьме она совсем не похожа на мальчика; я молча глажу её, как гладил бы зверька, плотно, обеими ладонями, насколько хватает длины рук. Она напугана и потому напряжена; но ничего страшного не происходит, я касаюсь её только ладонями, и она понемногу расслабляется. Я подхожу чуть ближе и, склонив голову, касаюсь губами шеи, поблагодарив случай, что коротко обрезанные волосы не закрывают тонкую шелковистую прохладную кожу. Левая ладонь соскальзывает на её правое бедро, прячет выступающую косточку; правая ладонь накрывает левую грудь. Бадия вздрагивает и сжимает мои запястья, но ничего не говорит. Я чувствую губами, как часто она дышит, и правой ладонью – как колотится её сердце, но пока это смесь смятения и страха. - Ты очень горячий. И руки… и весь. Так должно быть? - Да. А ты мне кажешься холодной. Мёрзнешь? - Немного. Но от тебя жарко, скоро согреюсь. - Да, я сделаю всё, чтобы тебя согреть, – я улыбаюсь ей в шею. Бадия чувствует это и опять вздрагивает, немного поворачивает лицо в мою сторону: - Я могу от тебя забеременеть? - Нет. - Почему? Потому что я бесплодна? - Не только. Я не совсем человек и наше семя не может соединиться в человека, как овца не может понести от верблюда. Почему ты поняла, что бесплодна? - Отец однажды привёл мне… жениха, – в её голосе звучит отвращение. – Он пытался овладеть мной, но я ударила его, много раз, ногами, головой и руками. Когда он смог встать, он сказал отцу, что всё сделал, но крови не было. Значит, я испорчена кем-то ещё, но не забеременела. Значит, бесплодна. Поэтому жениться он не будет. - Да, ты действительно бесплодна, – девушка судорожно вздыхает и поникает. – Но для меня это не порок. Ты чем-то болела в детстве? - Да. Когда я родилась, мама умерла. Отец очень любил её и с моего рождения считает, что я её убила. Её звали Джохара, он до сих пор называет её «моя драгоценная». Отцу некогда было придумывать, как меня выходить, чем кормить. Ему надо было ездить торговать, а я была совсем маленькой, новорожденной. И он отдал меня маминым родителям. Дедушка Тамир и бабушка Хадиль жили в посёлке около гор и большой реки. У дедушки была чайхана, а бабушке достался в наследство сад и виноградник. Бабушка выкормила меня верблюжьим молоком, научила плавать, выращивать птиц и фрукты. А дедушка разрешал мне сидеть с гостями и слушать их рассказы, а потом показал, как ухаживать за верблюдами, как понимать, чего они хотят, как принимать роды и выкармливать маленьких. Однажды в чайхану приехал гость издалека. Он был болен, но законы не позволяют отказать гостю в крове и пище. Через два дня он умер, потом заболела я, потому что жалела его, поила с ложки водой и жидким супом. Бабушка лечила меня и заболела сама, – её голос срывается. – Я не помню, как это произошло. Мне сказал дедушка, что я долго лежала без памяти и потом очень худая и голодная проснулась. А бабушка нет, – на несколько секунд она замолкает. – Через полгода дедушка умер от горя. Не смог жить без своей голубки. Соседи передали весть, отец приехал и забрал меня. Хотел выдать замуж, чтобы я не мешала, убийца своей матери. Постоянно таскал с собой, пока ездил по делам. Водил каких-то мужчин, показывал меня. Они не хотели меня, потому что я слишком худая и плохо пахну из-за того, что слишком много времени болтаюсь в стаде. И если кто-то хотел взять меня силой, я обычно успевала убежать к своим верблюдам. Они больно лягаются и могут укусить, ты знаешь. Только один раз не успела убежать, но не позволила ему ничего. Он потом сказал мне наедине обидные слова, что я похожа на недоразвитого мужчину, поэтому он пытался облагодетельствовать меня. Но я сама всё испортила, – девушка прерывисто вздыхает. – С тех пор отец всё думает, куда бы меня отправить, чтобы не позориться с уродливой бесплодной злобной дочерью. Придумал тебе в жертву отдать. А тебе сейчас противно касаться меня? Ты это делаешь только из-за инициации? Потому что я захотела быть караванщиком?
Susя: Пустыня Глава вторая, продолжение продолжения Она, кажется, только сейчас вспоминает, что стоит обнажённая в моих объятиях. Я выпрямляюсь и переношу обе руки на её талию: - Нет. Это действительно приятно и это самое древнее влечение, которое роднит человека с животными. Только для животного в этом нет ничего дурного, а человек придумал себе множество ограничений, которые так страстно желает преодолеть. И ещё это самый простой и жуткий способ инициации. - Почему? – она опять напрягается, опускает голову и скрещивает на груди руки. - Потому что. Когда я предлагаю свою покорность и исполнение сокровенных желаний в глубокой тайне, у большинства приходящих это подавленное влечение выходит наружу. Особенно охотно это делать, когда понимаешь, что никто не узнает. Они хотят повелевать и некоторое время им это удаётся. А потом я возвращаю всё, что они сделали со мной, на распалённую гордыней почву. Это самый древний и понятный способ расставить всё по местам. И это падение в покорность каждый переносит по-своему, но некоторые беснуются от унижения. И от того, что до следующего их взлёта и следующей моей покорности так долго. Метка напоминает каждому пережитое – кому-то хватает ума осознать мои слова и выполнять всё от сердца, а кому-то нужно, чтобы их жгло между лопаток постоянное напоминание. Если постоянно идти поперёк велений, метка постепенно исчезает. А это не только напоминание, но и талисман. Они знают, что если потерять метку, то можно не дожить до сладкого, пусть недолгого, наслаждения моей покорностью. Ещё их тянет удовольствие, потому что я позволяю всё, что запрещено, что в обычной жизни считают скверной. Мне действительно есть дело до удовольствия каждого, потому что это жертвоприношение мне чистым наслаждением. Что гораздо приятнее, чем кровь, трупы, воздетые руки и грязные ритуальные ножи. И каждое человеческое тело уникально, я любуюсь каждым, потому что твоя красота только в глазах смотрящего. - А Зейб? Он же не на инициацию пришёл… - Он очень честен и с собой, и со мной. Он шёл получить удовольствие, не придумывая себе оправданий и пристойных слов. Он согласился, что честно будет не только получить, но и доставить удовольствие. Все договорённости выполнены, обе стороны не имеют претензий друг к другу. Надо же и мне иногда развлекаться, кроме обязанностей. Это, знаешь ли, за тысячи лет кому угодно наскучит. Я отпускаю её талию. Девочка молчит, сжавшись в полушаге от меня, даже немного дрожит. Плавным движением обогнув её, я на секунду приседаю и подхватываю, поднимаю Бадию, прижав её ноги к груди. Взвизгнув от неожиданности, она невольно цепляется за мои плечи. - Чего ты боишься сейчас? - Что ты будешь возвращать мне? - У тебя такие безобидные детские желания, что тебе нечего бояться, – немного подняв лицо, я касаюсь губами её груди. Охнув, девушка пытается отстраниться, но теряет равновесие, поэтому вынуждена опять обнять меня за шею, и я снова целую её грудь. - Так нечестно! Я не хочу тебя бить, но так нечестно. - Почему нечестно? – я опускаю её на землю, но не отхожу, глажу хрупкие плечи, руки, спину. – И что именно нечестно? Ты вошла сюда и приняла правила игры. Теперь нужно идти до конца. - Да, ты прав, – она опять судорожно вздыхает и обнимает себя за плечи. – Только я боюсь. И не хочу, чтобы было больно. - Я очень постараюсь для этого. Если ты поможешь мне и перестанешь напрягаться, у нас получится очень хорошо. Помни, твоё тело лучше приспособлено для проникновения, не мешай ему. Я обхожу Бадию и встаю вплотную, обнимаю её под скрещенными руками, опять со спины, за подбородок поворачиваю и осторожно целую лицо – щёки, глаза, губы, нос, брови, скулы, виски. - Я точно не противна тебе? – шепчет, не размыкая ресниц. - Сейчас я отвечу тебе, и не задавай больше этот вопрос. Если я остаюсь рядом, значит, не противна. Уговор? - Уговор. Опускаю ладони по гладкому напряжённому животу на бёдра и прижимаю её к себе. Опять вцепляется в мои запястья и дёргается, пытается отстраниться, выгибается вперёд, но из-за этого прижимается и всё равно ощущает задней стороной бедра мерную пульсацию, растущее возбуждение. - Ты не противна, девочка. Наоборот, ты меня заводишь. И я хочу сделать так, чтобы ты тоже испытала удовольствие. Освободив одну руку, я на секунду сжимаю маленькое плечо, провожу ладонью по узкой спине, заставляя её выгнуться ещё сильнее; на краткое мгновение ощущаю бедром её влагу, и девушка резко дёргается вперёд и в сторону, от держащей её руки. - Так нельзя, – Бадия выворачивается, садится, опираясь одним коленом о шкуру, подняв второе и продолжая держаться за моё запястье. – Это… это развратно и… нельзя. Я опускаюсь на колено напротив: - Я не знаю, что значит «развратно». А по поводу нельзя – нельзя причинять друг другу боль. Я не собираюсь причинять тебе боль. Я чувствую, что ты готова к этому. Поэтому можно. Склонившись вперёд, я опираюсь грудью о поднятое колено и целую напряжённые губы раз, второй, третий, пока она не сдаётся и не начинает неумело отвечать. Когда девушка расслабляется, я начинаю целовать её руки, колени, плечи; подхватив под шею, укладываю на спину и ложусь рядом, продолжая покрывать поцелуями её тело. Она даже перестаёт отстраняться и обнимает меня за шею. - Давай я тебя снова на руки возьму, – я поднимаюсь на колени и подхватываю её, заставляя обнять меня ногами за пояс, потом поднимаюсь, придерживая её за поясницу и за бедро. – Так устойчивее. А теперь просто держись за плечи и опусти немного голову. Девушка миниатюрная, поэтому даже особо напрягаться не приходится – она склоняется и доверчиво целует меня в ответ. И когда мои пальцы входят в неё, вздрагивает и прикусывает мне губу, в который раз за сегодня заполняя рот горечью. Шагнув в сторону, я прижимаю её спиной к скале и немного ослабляю хватку, продолжая ласкать её пальцами, то погружаясь в неё, то поглаживая снаружи. Постепенно Бадия начинает подрагивать – я чувствую, как напрягается и расслабляется её живот; она отворачивает в сторону лицо и крепче обнимает за шею, запрокидывает голову и часто дышит. Я снова касаюсь губами её груди, но теперь девушка уже не противится, а тихонько сжимает мой затылок и выгибается, чувствуя легкие покусывания, мягкие прохладные прикосновения языка и горячие, царапающие – кровоточащих губ. По ладони и запястью стекает тонкая струйка, и я ощущаю, как она неуверенно сжимает мои пальцы внутри и мелко дрожит при этом. И, наконец, наступает секунда, когда я останавливаюсь и убираю руку; Бадия резко шумно выдыхает и медленно опускает на меня застывший невидящий взгляд. - Ты хочешь продолжения? – мой голос безнадёжно сел, но она вскидывается, как от удара, крепче сжимает ноги и тянет к себе мою голову. - Да… конечно, хочу… Теперь она честна и с собой, и со мной. Я опускаю её на выступ каменного пола, чтобы она стала повыше, и обнимаю сзади, как неоднократно было сегодня, но Бадия мотает головой: - Я хочу тебя внутри, ты обещал продолжить! - Кто может отказать такому требованию прекрасной женщины? – нажав ладонью между лопаток, заставляю наклониться вперёд, сжимаю её бёдра, накрыв ладонями выступающие косточки, и осторожно вхожу, наблюдая из-под полуопущенных ресниц, как она с глухим стоном выгибается и упирается локтями в камни. – Сейчас не больно? - Нет… – она слегка расставляет ноги и стоит на цыпочках. – Много… - Попробуй напрягаться и расслабляться внутри в такт моим движениям. Ты сама поймёшь, как тебе лучше. И дыши тоже в такт. И двигайся навстречу или от меня. - Мне неудобно так. Стоя. - Тогда становись на четвереньки. С неудовольствием отпустив Бадию, я помогаю ей устроиться и снова вхожу. Так проще нам обоим, не нужно ловить неустойчивое равновесие и следить, не устали ли у неё ноги. И наконец-то мне просто хорошо и можно растягивать удовольствие, прислушиваясь к её дыханию, к ускоряющемуся ритму влажной тесноты, поглаживая её освободившимися руками. Девушка прерывисто вздыхает, и я нахожу себя в полудемоническом состоянии. Коротко вздохнув, склоняюсь к её спине и ловлю губами солоноватую от пота кожу, такую тонкую по сравнению с другими. Здесь тоже ощущается, как колотится её сердце, почти в унисон с грохотом пульса в моей голове; здесь проще ловить сигналы её тела, оттягивая свою разрядку. Дождавшись начала лёгкой судороги, я впиваюсь зубами в нежную кожу, слышу глухой вскрик и позволяю себе кончить. Вернувшись в человеческое состояние, я опираюсь стиснутым кулаком о камень рядом с рукой Бадии и, облизывая окровавленные губы, некоторое время слушаю с закрытыми глазами, как она выравнивает дыхание глубокими вздохами. По изгибу её спины течёт маленькая алая капля, смешиваясь с моей черной. С трудом выйдя из жаркой тесноты, преодолевая свою судорожную дрожь и неимоверную усталость, выпрямляюсь и подхватываю девушку на руки: - Ты молодец, девочка. Осталось ещё немного и можно будет отдыхать. Глубоко вдохни и не дыши под водой, ты знаешь. Когда мы с плеском погружаемся в ледяную воду, Бадия только утомлённо прижимается лицом к моей шее; когда мы выбираемся на берег, она бессильно опускает руки: - Почему нельзя просто лечь и полежать? - Сейчас самое время просто лечь и полежать. И уснуть, – я подталкиваю её к травяному ложу, приподняв одеяло. Забравшись в тёмную нору, девушка вцепляется в мою руку. - Что такое? – я так измучен, что хочу только забраться в горячую бурлящую воду и там забыться на пару часов, спрятаться от разламывающей боли, которая придёт, стоит ослабить контроль над собой, и с которой это, пусть и ладное, крепкое, но человеческое тело не может справиться. - Ложись, ты тоже устал. - Ты не представляешь, как, – невесело хмыкнув, забираюсь под шкуру и чувствую, как она закидывает на меня руку и ноги. – Спи. Дождавшись, пока её дыхание выровняется, я осторожно вылезаю, раскладываю брошенную одежду возле хозяев, распускаю волосы, повязывая шнурок на руку, и тихо, без плеска, вхожу в воду. Под струями водопада есть выступ, ещё не стёртый водой, и я встаю на него, подставляю голову и плечи потоку. От холодной воды тело немеет, но я стою до тех пор, пока не начинают стучать зубы, потом плыву к своему горячему источнику и вытягиваюсь на животе, уткнувшись лбом в сгиб локтя, стараясь полностью скрыться под водой, оставив снаружи только голову и часть руки. Наступает тишина, нарушаемая только щёлканьем пузырьков на поверхности воды, стуком сердца в ушах и моим дыханием. И спустя минуту приходит боль – возвращается наоборот, от Бадии к Махиру, заставляя снова переживать уже пережитое. Когда тело сотрясает удушье и разрывающая боль внутри, в воду начинают капать слёзы, которыми я давлюсь, пока беззвучно; через пару минут остаются только пульсирующее пятно на лице, жжение в лёгких и давление в горле, с едким привкусом крови. Я сначала глухо, с хрипом постанываю сквозь зубы, а потом просто бессильно хватаю ртом воздух, чувствуя, как неподвластное мне тело конвульсивно извивается в воде. Чёрная мерцающая кровь тонкими языками расползается в воде, будто протуберанцы. Но колючая влага, которую я вдыхаю от самой поверхности воды, лечит и лёгкие. Дождавшись ухода удушья, я несколько раз судорожно вздыхаю и опускаю лицо в воду. Разбитые, искусанные губы обжигает болью, но я остаюсь под водой, пока хватает воздуха, слушая, как в ушах шумит кровь. Боль утихает, остаётся только тугая текучая усталость во всём теле, и я приподнимаюсь на локтях, слушая, как по волосам и лицу стекает вода, беспорядочными сливающимися струйками капает вниз. Отдышавшись, я опять ложусь на живот, но чуть ближе к берегу, пристроив щёку на скрещенных руках. Теперь вода несёт не боль, а расслабление, ласкает, щекочет и греет. Луна заходит; скоро и в гроте, и в пустыне станет совсем темно – самый тёмный час перед рассветом. Лёгкая ладонь касается моих мокрых волос, осторожно перебирает, гладит по голове. Я неохотно открываю глаза и упираюсь в скрещенные руки уже подбородком. - Почему тебе так больно? – Бадия сидит рядом на корточках. - Я забираю себе часть боли от участников, чтобы они не теряли сознания во время инициации, и прячу её, вместе со своей, очень глубоко в себя. А сейчас проживаю её заново и выбрасываю из себя. Ты довольна ответом, неугомонное существо? Почему не спишь? - Я проснулась, когда начала мёрзнуть, и услышала твои стоны. - Топай спать. Я буду лежать тихо, потому что уже не больно. - Я не хочу без тебя спать, мне холодно одной. Я продолжаю лежать в горячей воде, не шевелясь, и она приводит следующий аргумент: - Мне целый год, три с половиной сотни ночей теперь спать одной. Позволь мне хотя бы сегодня. Пусть это будет награда за смелость прийти сюда вопреки воле всех-всех. - Ты коварный соперник. Умеешь найти острый аргумент, с которым не хочется спорить. И подобрать момент, в который не хочется спорить. Вытянув руки, я нехотя вылезаю из воды, потянувшись по-кошачьи, но встав, отряхиваюсь уже по-собачьи. - Ты очень красив, ты знаешь? И очень опасен. Не знаю, почему. Просто чувствую, что так, – она откровенно любуется мной, всё так же сидя на корточках у ног. - Может, и так. Например, существует опасность, что, если ты не пойдёшь сейчас под одеяло, мне придётся перекинуть тебя через плечо и отнести. А это не так приятно, как отнести на руках. Бадия преувеличенно тяжело вздыхает и покорно следует за мной к своему сегодняшнему ложу. Когда она ложится, я тоже устраиваюсь под одеялом. Сейчас, когда ушла боль, лежать легче, чем час назад – поэтому, когда девушка снова закидывает на меня руку, я уже не сопротивляюсь и даже ненадолго погружаюсь в дремоту.
Susя: Пустыня Глава третья, наконец-то Но восход отзывается во мне, будто звук рога. Выскользнув из расслабившихся объятий и из-под одеяла, сбросив ноги с ложа, я сажусь и принюхиваюсь, ловя непередаваемый запах наступающего дня, бесшумно спрыгиваю и, проворно одевшись в темноте, собрав подсохшие волосы, быстро выхожу из грота, чтобы поймать разгорающуюся на считанные минуты зелёную полоску – границу Пустыни и Неба. Нежная изумрудная зелень плавно перетекает в пламя, на секунды розово-персиковое, потом торжествующее оранжево-жёлтое, которое охватывает горизонт и заливает холодный песок. Свет, как огненная волна, доходит до меня, обнимает ласковым теплом, проявляет все раны, побледневшие от целительного источника, воскрешает исчезнувшие было потёки крови, и мчится дальше, пока я улыбаюсь восходящему солнцу и новому дню. Дождавшись, пока над горизонтом поднимется слепящий край солнца, я возвращаюсь в глубину грота и осторожно трогаю за плечо Махира: - Настало утро, просыпайся, вставай и одевайся, я провожу тебя наружу. Он неохотно открывает глаза, сладко потягивается и покорно вылезает. Дождавшись, пока он облачится в нехитрые одежды, я вывожу его к озеру и оставляю вдыхать прохладный влажный воздух: - Умывайся и жди остальных. Вернувшись, снимаю одеяло с плеч Хашима: - Время вставать и одеваться, тебя ждёт твоё племя. Он открывает глаза, резко подскакивает и отшатывается от меня, потом недоверчиво оглядывает себя, немного успокаивается и быстро одевается. Пока мы идём к озеру, я чувствую его взгляд, изучающий узоры ран на моём теле. Зейб просыпается сам, только я подхожу к его ложу, тянется ко мне, ловит мои руки и целует ладони: - Благодарю тебя. - Благодарю и тебя, надеюсь, ты получил, что хотел, – мальчик похож на прирученного волчонка, одновременно смешного и трогательного. - Больше! Вскакивает, одевается на ходу и чуть ли не вприпрыжку бежит за мной, но, увидев старших, умеряет шаг. Бадия молча ждёт моего прихода, уже одетая. - Хотел разбудить тебя, но ты уже готова. Пойдём. Перед выходом из грота она сдержанно вздыхает и чуть ниже опускает смагг на лицо. Все участники, выходя на свет, щурятся, потягиваются, сдержанно зевают и украдкой разглядывают друг друга. Эмоций они стараются не проявлять, но при виде Бадии Махир и Хашим недоумённо косятся на меня и отводят взгляды. - Помните о том, что узнали сегодня ночью. Все поспешно и молча кивают. - Благодарю вас за то, что доверились мне. Я отведу вас обратно к отцу ваших племён. Когда я в сопровождении четырёх кочевников выхожу из-за скалы, ночевавшие на стоянке уже ожидают нас перед цепочкой шатров. - Доброго дня, Хранитель. Успешно ли прошли твои ритуалы? – шейх произносит заученные сотнями повторений слова, с ужасом разглядывая моё покрытое запёкшейся кровью, синяками и ссадинами тело, разбитое лицо и запавшие глаза, обведённые чёрными кругами. Опускающиеся чуть ниже колен полотняные штаны скрывают от его взгляда ещё десяток ран, но другой одежды на мне нет. Идущие за мной, отдохнувшие, выспавшиеся, на контрасте выглядят ещё свежее. - Доброго дня и тебе, отец племени. Я возвращаю твоих детей после удачного завершения ритуалов и благодарю тебя за доверие. - Повинуйтесь велению закона гостеприимства, разделите нашу трапезу. Следуя обряду, мы опять кругом садимся на песок в тени скалы. Приняв кувшин из рук сидящего рядом, шейх наливает немного верблюжьего молока в глубокую чашу. Я принимаю её и, склонившись над своей длинной тенью, отливаю небольшое количество молока в песок: - Благодарю тебя, Великая Мать, дающая жизнь. Потом отпиваю глоток и передаю чашу Махиру. Все пришедшие из грота делают то же; Бадия, оставшаяся последней, возвращает по цепочке чашу обратно. Я опускаю пальцы в молоко и окропляю небо, скалу, воду и остаток выливаю в песок. В молчании кочевники принимают из рук шейха маленькие чашки со сладким холодящим шай бил нана6, лепёшки, на которые он кладёт томлёную в глиняной яме баранину, и сушёные финики, благодарят его и принимаются за еду – тоже в молчании. Я также не говорю ничего, кроме слов признательности, но отмечаю про себя, что еда придаёт сил, даже если не все раны исцелились. После завершения трапезы шейх снова обращается ко мне: - Если ты подкрепил свои силы, позволь мне обратиться к тебе с просьбой, о которой я по своей старости и немощности памяти забыл вчера. Моему племени нужны лекарства для женщин, носящим ребёнка, и для детей и верблюжат, которые играют и ранят себя. Можешь ли ты дам нам их столько, чтобы хватило до следующей луны? - Могу, если ты проследуешь со мной к скале, где я смешаю их для вас. Солнце медленно и неуклонно поднимается к зениту. Мы уходим к скале, оставляя остальных кочевников, и он садится на песок в тени скалы на время, когда я растираю, разрезаю и смешиваю ингредиенты – травы из сухих пучков, ягоды, ледяную прозрачную воду и горячую пузырящуюся воду, сухие грибы с далёких гор, змеиный яд, верблюжье молоко и верблюжий жир. Шейх наблюдает эти процедуры не первый раз, но снова следит за мной, затаив дыхание. - Эта мазь от ушибов и порезов, эта – при болях в спине и ногах беременным женщинам. - Я благодарю тебя от имени всего племени! – в его голосе звучит восторг, но следующий вопрос он задаёт с опаской и понизив голос: - Но скажи, почему ты этими снадобьями не исцелил свои раны? - Все раны этого тела исцелит Тёмный дух Пустыни, когда я полностью стану им. Эти раны – напоминание твоим людям, в том числе и новым караванщикам, что необузданность и жестокость невозможно скрыть. Он отводит взгляд, угадав, о ком я говорю. - Я принял снадобья, чтобы остановить кровь и унять боль. Но я намеренно не стираю кровь и следы с тела. В молчании мы возвращаемся к стоянке. По дороге он несколько раз глубоко вздыхает и восстанавливает уверенность в себе. Нас уже ждут перед самым большим шатром с поднятыми боковыми полотнами. - Ты разделил нашу трапезу, раздели и нашу беседу во время яростного солнца, – шейх подходит к шатру, отодвигает циновку, забором окружающую его. Склонив голову в знак благодарности, я вхожу за циновку и сразу ощущаю яркие запахи – дым, сладкий медовый запах табака и пряный тёплый аромат свежеобжаренного кофе. В тени шатра трещит маленький плоский костёр; на его краю воткнут в угли бакрадж7, покрытый капельками испарины. Бадия, подобрав ноги, сидит рядом и растирает в ступке пахучие тёмно-коричневые кофейные зёрна, не глядя в глаза никому из присутствующих. Следуя жесту шейха, я вхожу в шатёр, усаживаюсь на сложенный вчетверо лоскут ткани и скрещиваю ноги. Оставшиеся рассаживаются по старшинству, оставив слева от меня два свободных места. Спустя пару минут входит Зейб с тремя высокими кальянами, проходит слева и располагается в центре. Рисуясь, ловко забивает влажный красный табак, пахнущий мёдом, в чашки, уходит на полминуты к костру за углями, раскладывает их на чаше, потом медленно раскуривает первый кальян и передаёт длинный мундштук мне – согласно закону, не соприкасаясь пальцами, но мимолётно скользнув по мне приглушённым ресницами взглядом. При дневном свете я вижу, что глаза у него жёлтые, как у волка. Взяв трубку, я делаю первую затяжку. Сладкий густой дым наполняет рот, согревает горло и оставляет на языке лёгкое сливочное послевкусие. Выдыхая клубы молочно-белого дыма, я ловлю на своём лице взгляды присутствующих – практически все, кроме Казима и шейха, приходили на инициацию, и теперь с невольной жадностью следят за тем, как я касаюсь разбитыми губами мундштука, втягиваю мягкий бархатистый дым и выпускаю его, немного запрокидывая лицо, чтобы не попасть в лицо сидящим в шатре. - Благодарю тебя за хороший кальян, – мой голос звучит ниже, чем всегда, и Зейб вздрагивает всем телом, услышав обращённые к нему слова. Мальчик неглубоко кланяется в ответ, с негромким вздохом облизывает губы, но всё же сдерживается и продолжает своё дело. Второй кальян предназначен для шейха и троих справа от него. Мундштук третьего Волк передаёт Махиру и двоим слева от него. Закончив, он немного колеблется между двумя оставшимися местами, но садится не рядом со мной, а чуть дальше. Видимо, ритуал полуденного отдыха повторяется изо дня в день, потому что за моим левым плечом, будто получив от Зейба знак, сразу же возникает Бадия с грубым подносом, уставленным десятью маленькими чашками с кофе. Поставив маленький дымящийся сосуд в песок передо мной, она ловко лавирует между кальянами внутри круга сидящих, оставляя каждому по чашке, но не глядя никому в глаза. Девушка уже собирается уйти, но я вытягиваю руку перед ней, преграждая путь, и жестом указываю на оставшееся свободное место. Стоя спиной ко всем, но слыша общий изумлённый вздох, она бросает на меня выразительный взгляд, но покорно садится. Я передаю ей мундштук и не столько слышу, сколько чувствую вторую волну изумления, но продолжаю себя вести, будто ничего не произошло – пробую кофе, ощутив щекотную терпкость светло-коричневой пенки, горечь и пряность шелковистой жидкости под ней, и обращаюсь ко всем: - Я приветствую всех, прошедших сегодня инициацию. И я благодарю вас за приглашение на трапезу и беседу. Из-за кальяна мой голос звучит ниже и бархатнее, и Зейб, принимающий мундштук из рук своей соседки, неотрывно ласкает меня горящим взглядом, но, получив от неё лёгкий толчок коленом, смущается и теперь блуждает взором по внутренней части шатра. Взрослые кочевники немного волнуются, как и всякий раз, оказавшись со мной за одним столом; сейчас их взгляд притягивают ещё и мои раны. Но кофе и ароматный дым постепенно расслабляют их, и вот уже лениво течёт чей-то рассказ о фантастических приключениях во время дальнего перехода. Бадия пару раз встаёт и уходит за новой порцией кофе, на этот раз не забывая и о себе. Жара за пределами шатра перевалила за половину и начинает спадать. Забрав чашки и кофейник, девушка незаметно исчезает за пределами шатра. Дождавшись окончания рассказа, я снова обращаюсь к собравшимся: - Я благодарю вас за приятное время, за трапезу и беседу. Я благодарю вас за доверие и за дары. Я желаю всем инициированным плодородного и спокойного года, вашим семьям и стадам – благоденствия и сытости. Я оберегаю вас, пока вы помните мои наставления. Встав, я коротко кланяюсь вставшим мужчинам, которые гораздо ниже кланяются в ответ, и выхожу под жаркие лучи. Голова из-за усталости немного кружится от кальяна, а во рту стоит сладкий медовый вкус, смешанный с пряной горечью кофе. Почти дойдя до скалы, я улавливаю быстрый топот – скорее ощущаю, чем слышу – и девочка преграждает мне путь. Я молча смотрю на неё; она тоже молчит, раскрасневшаяся от бега. Солнечный свет, кажется, струится по телу, дрожит маревом вокруг неподвижных фигур и тёмного камня. Решившись, она подходит вплотную, на секунду прижимается лбом к моему плечу и идёт к стоянке, не оглядываясь. Подняв лицо к беспощадно-белому кругу посреди неба, я позволяю своему телу рассыпаться чёрной пылью и смешаться с серо-жёлтым песком. 6 – шай бил нана – бедуинский травяной чай, обладает сладко-мятным вкусом; в составе могут быть слабый зелёный чай с добавлением сахара и листьев мяты без стебельков либо только особая пустынная трава (тогда к сладко-мятному вкусу добавляется привкус чабреца и лимона). Чай трижды переливается из чашки в чайник, потом настаивается около пяти минут и наливается уже для питья. 7 – бакрадж – кофейник с конической полой крышкой (в ней конденсируется влага и стекает обратно) и длинным клювом, для приготовления кофе прямо в углях (без раскалённого песка, как джезва), объёмом примерно литр; особенностями является то, что одна порция свежеобжаренного и свежемолотого кофе варится очень долго, с постоянным добавлением свежей воды, и то, что зёрна не нужно толочь в пыль, как для кофе по-турецки.
полная версия страницы